— Так, брат, и люди — не присмотришь за ними, захиреют, завянут и нет их. Живут, а их нет. В жизни они не участвуют. Вот ты сперва подтянуться не мог, обижался на меня, а сейчас вон… Время торопится шибко. То ли домой в деревню махнуть, то ли в Сибирь на стройку? Время идет шибко. Эх, брат, электроника мне не мать родная, а то бы в институт поступил. Надо десять классов кончать. Да, брат, время летит шибко.
— Быстро, — согласился Чмуневичев. После этого разговора его отпускали каждый день к корове. Он вычистил сарай так, что настил блестел, как пол в казарме. Тетя Валя выпросила, чтобы его отпустили привезти сена, и после этого корова заметно поправилась, раздулись бока, залоснилась шерсть на ней. Чмуневичева она встречала громким, протяжным ревом.
Он глядел на корову и все чему-то улыбался, и со стороны эта улыбка казалась глупой. Так глупо улыбаются себе самому, своей душе, которой стало тепло и легко; улыбаясь, он ходил по сараю, а корова следила за ним, поворотив к нему свою умную голову. Она его понимала с полуслова. Скажет: «Маня, а ну-ка ножку переставь?» — она переставит ногу. Корове было радостно, когда он заговаривал с ней, и чувствовала она себя счастливой, ею овладевало шаловливое настроение. Как-то балуясь, так больно ударила его, что он вскрикнул, а корова замерла и, глядя, как он гладит ушиб, виновато замахала хвостом. Она все понимала.
— Животина ты животина, — говорил солдат ей. — Вот живешь, а не знаешь, что животина, и жалко мне, что ты ничего не ведаешь. Так? Так и есть. Эх ты, животина, всякий тебя может обидеть, потому как ты безгласая животина, безответная ты человечина. У людей появились ракеты там, водородные бомбы, а ты как была тысячу лет назад, так и сохранилась до нашего времени. На луну летают, а ты ничего не понимаешь и не ведаешь. Только человека ты любишь, понимаешь. Эх ты, человечина безответная.
— Му-у, — отвечала на это корова. Она не понимала, что говорил солдат, но в его речи ей чудилось что-то ласковое, доброе, отчего становилось нестерпимо приятно, хорошо, как в теплую погоду на солнечном припеке.
Наступила зима. Чмуневичев сделал двойные двери, но все равно в сарае было холодно.
После Нового года стояли сильные морозы, дул ледяной ветер; всю ночь и весь день по размытому от туч горизонту висела мглистая, морозная дымка. Корова обросла инеем, и только теплая вода спасала ее. Навоз так замерзал, что не было никакой возможности оторвать его от настила. Корова тревожилась. Тревожно стало и Чмуневичеву. В ночь на тридцатое января он дежурил на кухне и то и дело бегал в сарай. Перед тем как лечь спать, набрал ведро картофельных очисток, подогрел их на плите. Подойдя к сараю, услыхал шумное дыхание коровы. Она отдувалась, кряхтела, будто бормотала что-то, жалобно при этом мыча. Он заторопился, отворил дверь, сунул руку в карман, шаря спички, и, достав коробок, чиркнул спичкой. Корова лежала и шумно, тяжело дышала, и все поворачивала голову к нему, и не могла повернуть настолько, чтобы взглянуть на вошедшего. В сарае было теплее обычного, пахло чем-то сытым и еще чем-то… Чем же? Чмуневичев решил, что корова заболела, волнуясь, зажег еще спичку, поднес корове ведро с теплыми очистками. Корова не встала. Он нагнулся, чтобы потрогать ее, и увидал теленка. Мокрого теленочка… От него и пахло, вился жиденький парок. Теленочек попытался встать, но не смог. От теленка шел легкий парок, но бурая с черным влажная шерсть была прихвачена уже легким налетом инея.
Раздумывать некогда. Чмуневичев снял шинель, закутал теленка и побежал в столовую, собираясь пристроить его подле котлов на кухне, но, заметив на кухне дежурного по части капитана Колесникова, который построил весь наряд и что-то громко объяснял, бросился в казарму.
Дневальный сидел у входа и дремал. Чмуневичев пробежал мимо него на цыпочках, положил теленка на свою кровать и укутал одеялом. Сделав это за каких-то пять — десять минут, успокоился и вернулся на кухню.
Дежурный по части сердито ходил перед нарядом. Поглядев на подошедшего солдата, нахмурился и строго сказал дежурному по кухне:
— Вот видите? Где был! Я приказал что? Я приказал, чтобы сегодня в ночь никто не отлучался ни на минуту! Поняли меня?
— Так точно! — громко, насколько мог, ответил младший сержант Романенко. В опасных случаях сержант отвечал громко, демонстрируя тем самым предельное рвение, и у начальства вопросов не возникало: ошеломленное от громового голоса, оно спешно уходило. Но на этот раз капитан не торопился уходить.