В строю захихикали, но сержант прикрикнул на солдат.
— Рядовой Чмуневичев, чтоб этого телка я не видел в части — в момент! Позорить взвод! — сержант посмотрел на лейтенанта, потому что сказал это для него. — Тебе что, рядовой Чмуневичев, устав — еще не отец родной, а электроника — не мать. Позорить взвод, батарею-ю! Докатиться до такого уровня… Где это видно было?! В гвардейской части?!
— Да кто? Да я? Да ну чего вы говорите, товарищ сержант Долгополов? Я же чтоб лучше…
— Отставить разговоры! Бери телка и прочь! Чтоб и подметок не видал! Чтоб и дыхания не слыхал!
— Куды? Ну куды? Мороз, холодно, ветер? Куды? Товарищ лейтенант? Так то ж мы его, считай, погубим? Да ну бросьте вы… чего говорить такие понятия. Самому-то небось холодно? А? Холодно? Товарищ лейтенант?
Лейтенант ничего не ответил. Он отошел к окну и оттуда посмотрел на Чмуневичева. Он не мог до конца понять солдата, но вместо желания наказать его в нем появилось грустное желание добродушно посмеяться над происшедшим, хотя и понимал, что теперь предстоит неприятное объяснение о случившемся с командиром батареи, командиром дивизиона и командиром части. Один вид этого солдата рождал в нем добрые, человеческие своей теплотой мысли, не хотелось ни ругаться, ни злиться, казалось уже, что жизнь не так уж плоха, как только что думалось.
— Отставить разговоры! — приказал сержант. Чмуневичев бережно взял теленка на руки, укутал его в шинель и, ни на кого не глядя, сутулясь широкой спиной, направился к выходу.
В столовой по случаю праздника от радостного шума, громкой музыки было тесно. Чмуневичев поел, допил компот и вышел в коридор. Он не знал сам, почему у него испортилось настроение, все валилось из рук, поел кое-как, в голове ощущалась тяжесть.
— Чмуневичев, чего это ты? — спросил сержант, выйдя в коридор покурить. — Кажется, Михаил?
— Мы. Михаил, — хмуро ответил Чмуневичев и отвернулся.
— Это тебе корова покоя не дает? Слушай, Михаил, ты не ребенок, в армию идут не для того, чтобы коровами заниматься. Это пора усвоить. Сам понимаешь, Михаил. Надо учиться воевать, а не нюни распускать. Пора вникнуть, понять и действовать. Нынешняя сложная международная обстановка…
— Ну. Понимаю.
— Вот и хорошо, Михаил. Обстановка очень сложная…
— Хватит. Если я отнес тете Вале теленка, то теперь мне спокойно, а тут под боком животина в грязи, голодная, хуже не придумаешь… Мне нельзя? Как это? Сижу без дела, занимайся, чем душа пожелает, а чем душа пожелает, как раз и нельзя. Ни-ни! Ни тебе, ни вам, ни мне… Объявите лучше мне наряд, хоть на кухне побуду. Да чего там говорить.
Чмуневичев отвернулся, но сержант увидел влажные его глаза, и ему стало жаль Чмуневичева, и он понимающе, жалобно улыбнулся, выбил трубку о притолоку и почесал себе под носом.
Чмуневичев вернулся в столовую, сел рядом с Сычевым и молча уставился в окно.
— Ну, нарубался? — спросил Сычев и засмеялся. Это было так неожиданно, что Чмуневичев вздрогнул. В его словах, в его мелком, поразившем Чмуневичева смехе он почувствовал недоброе и насторожился.
— Мясо, понимаешь, как у индейки, вкусное. Ешь, ешь, Мишок, не будет лишок. Ты заработал это своим трудом. Ешь, ешь…
— Чего? — Чмуневичев привстал, ухватил Сычева за гимнастерку и приподнял его так, что у того, точно горох, посыпались сорванные пуговицы. — Молчи, хоть ты молчи! — Поставил на ноги, глянул так, что Сычев неприятно почувствовал корешки своих волос на голове, и, ни слова больше не говоря, выбежал из столовой.
Он обо всем догадался сразу, недаром же такие жирные щи, каша с мясом… В сарае в открытую дверь задувал пронизывающий ветер. Приближалась весна. Везде неубрано, рядом с сараем, на том настиле, который он сделал прошлой весной, была кровь. Чмуневичев представил, как это было, как она лежала, глядя немигающими, печальными и полными страдания глазами, а потом они затуманились от наплывшей влаги, крупная слеза упала на настил, и, быть может, она пожалела, что была так доверчива…
Чмуневичев сел на край настила и почувствовал, как в нем внутри что-то зашевелилось. Он посмотрел на свои вспотевшие ладони и со всего маху ударил по настилу… Торопливо вздохнул и встал. Что теперь делать? А делать что-то надо было. Он начал выгребать из сарая. Заглянул в закуток к свиньям, их тоже не было. И от этого словно успокоился.
У входа в столовую стоял Сычев и с любопытством человека, осознавшего наконец свою причастность к предательству, глядел на Михаила. Он уже пришил все пуговицы и хотел казаться сердитым, чтобы вдруг Чмуневичев не вздумал снова подшутить над ним.