— А я не против тебя, то есть. Мне, то есть, до тебя никакого дела нету. Я против безалаберного отношения к колхозному добру. Вот, то есть, я против чего.
Он на правлении выступал как раз в защиту Денисова и то, что Денисов, не зная, видимо, о чем на заседании шла речь и кто его защищал, а кто ругал, решился схитрить, пытаясь вызвать Пряхина на откровенность, возмутило его.
— Нет, ты против меня выступил, — насупленно повторял Денисов. — А я знаю почему. Мстишь — вот главное. Маруська причина.
Пряхин не ответил, молча направился домой, не сказав даже «до свидания». Он к тому времени уже все позабыл и если и любил кого, то не Маруську, а свою последнюю жену, умершую от родов, и после этого несчастья на многое смотрел спокойнее, мудрее, прощал людям слабости, считая, что каждый человек в отведенное ему природой время должен прожить по крайней мере честно. «И вот он, Денисов, вот он… Остался у меня в памяти как живой, таким, каким я его помню. Умер он для себя, для меня же живет, живет во мне, пока я жив». И получалось, что человек не может жить сам по себе, только для себя, а живет не только в себе, но и во всех людях, с которыми сталкивается за свою жизнь, живет, даже если умрет, и живет до тех пор, пока жив хоть один, кто помнит его. Так и идет цепочка жизни по земле через все поколения, через тысячелетия, и если не нарушить эту связь, эту цепочку, то каждый человек хранит в себе все от первого человека на земле до последнего, то есть до самого себя. Пряхин даже вспотел от этой мысли, и ему показалось, что он неожиданно будто приподнялся над будничными, обычными своими суетливыми мыслями и делами, и в самом себе почувствовал нечто большее, чем ощущал до сего дня.
Он положил пучок соломы в печь, подул на огонь и, подождав, пока разгорится, заходил по дому, разглядывая стол, сколоченный из грубых, неотесанных досок, лавку с покойником, горбыль вдоль другого простенка, на котором стояла открытая пустая банка из-под консервов, возле валялся обглоданный хвост селедки и полупустая бутылка. Чем-то пахло! Чем только? Конечно, водкой. Вот чем тут занимался Денисов. Пряхин наклонился над покойником, потянул в себя воздух…
Затем заглянул во все углы, на печь, под лавку. Все искал что-то, сам не зная что.
Было около полуночи. Что же делать? Медленно прошелся от окна к печи и обратно, так, не думая ни о чем серьезном, хотя какая-то мысль словно бы стороной вклинивалась в голову, заставляя его снова и снова возвращаться к покойнику, а он, сам как бы не замечая эту мысль и стараясь не обращать на нее внимания, все ходил и ходил. Один раз ему показалось, что Денисов, приподняв голову, поглядел на него.
«Вот черт, — подумал он. — Бывает же такое. Жаль, что соломы осталось всего ничего».
Пряхин не испытывал страха, но стало не по себе от мысли, что такое вообще может прийти в голову, озноб пробирал по спине.
«А собственно, зачем я остался здесь? Ведь вдвоем идти в такой буран легче. Что здесь делать?» Пряхин даже головой покачал, придя к удивительно простой мысли: ему в этом домике совершенно нечего делать. Ну, что тут делать? Охранять покойника, больное сердце которого не выдержало хорошей порции водки?
Он с досады сплюнул и направился на улицу. Проем двери в коридоре слабо белел, видать, где-то за облаками, за кромешной пеленой снега светила луна. Буран разыгрался не на шутку, в двух шагах ничего нельзя было увидеть. Он обогнул вокруг дома, подобрал подвернувшуюся палку и вернулся в коридор. Здесь не так дуло, но ветер, завихривая снег, задувал в коридор.
«Эк кружит, эк кружит, — думал он, пристально всматриваясь в снежную темень и ничего не видя. — Как Николай дойдет домой? Вот дурная башка, отпустил парня одного. Пропадет в такой буран, сбиться с пути может… Куда же он направился? Хоть иди следом». Временами ему казалось, что кто-то спешит к домику, слышал хруст снега под идущими, разговор, только нельзя было понять, о чем говорят, что-то впереди чернело, чернело, нарастая, подходило ближе, и Пряхин облегченно вздыхал, всматриваясь в приближающихся… Но это просто ему казалось. И он с досадой снова обходил вокруг домика, с приятностью, однако, ощущая, как наседает на спину ветер, хлещет крупой и обдает волнами снежной пыли.
Вернувшись, с трудом раздул огонь, достал записную книжку и стал читать: «12.III. — зайти к Кузнецовым (сын болеет, оба но работают). 12.III. — поговорить с председателем о Степанове…» Это же завтра. Солома сгорела. Он еще подложил и оглянулся. Показалось, будто кто-то глядит ему в спину. Сунул книжку в карман и направился к окну и оттуда стал смотреть на пламя в печи, на блики, яростно мятущиеся по деревянным стенам, потолку, по лицу покойного…