Не включая света, стала у окна. Тихо было. Много пережила Уля таких вечеров, проходили они медленно, тягуче и одиноко, но, привыкнув к ним, стала она забывать, что могут быть иные.
Уля старалась не думать об Иване, но в ней самой словно жила другая Уля, более чуткая, все чего-то ждущая, пытающаяся обмануть эту первую, которая вздумала быть спокойной и ни о чем не думать. Этой второй все казалось: вот-вот скрипнет дверь, и кто-то войдет. Уля даже вскрикнула, когда на самом деле скрипнула дверь. Это был поросенок. Уля его накормила, но поросенок не уходил, терся об ее ноги и хрюкал. Уля вспомнила, как Ваня приходил — тихо, не зажигая света, — ложился спать, думая, что она не слышала его прихода, а утром вставал и уходил на работу, и она спохватывалась, когда его уже не было в избе. Наверное, любил, раз так берег ее…
«К чему это вспомнилось? — загадала она. — К хорошему или к плохому?»
Уля особенно остро помнила первый год одиночества, второй тоже, хуже третий… потом все годы были словно один год. Не хотелось вначале верить, что Иван ушел насовсем. В первые дни плакала, затем злилась и дала себе слово выгнать его вон, если придет, хотя в душе боялась именно того, что он больше не вернется. Своим уходом он будто унизил ее, и как раз вот сознание этого унижения спасло Улю. Казалось унижением даже то, что Иван не забрал свою одежду, и в первое время злость свою она сорвала на одежде: кинула в кучу его новый костюм, серую кепку, ботинки, совсем ненадеванное белье, завязала потуже в узел и запихнула в самый пыльный угол на чердаке. «На тебе!» Проходило время, и уже исподволь Уля решила, что простила бы его, приди он домой, а года через два вытащила узел, ругнула себя за легкомыслие и повесила одежду сушить. Соседи решили, что она ждет мужа, а ей было уже все равно. Злость на Ивана прошла. Стало жаль себя и его. Винила теперь она не Ивана, а ту женщину, к которой он уехал, и утешала себя тем, что та женщина никогда не будет ему хорошей женой. Если бы Уля имела детей, если бы у нее было хоть чуточку, как у людей… Но теперь он хочет привезти ей чужих — от той женщины, которая увела мужа. Она их не желает. Если Иван приедет с детьми, на порог его не пустит!
Уля все думала и не услышала, как отворилась дверь. Вошел председатель — в брезентовом плаще, кепке, длинный, худой, постоянно кашлявший человек.
— Где молоко? — хрипло спросил он и закашлял. — Отвезла?
— Так ить одиннадцать-то? — удивилась Уля. — А нужно в полночь?
— Ну так что? — сказал председатель. — Я на «газике» привез флягу горячего молока. Вези. Ты чего суетишься, бегаешь?
— Спасибо. А будто заметно? У меня как было…
— Молодая ты с лица, — сказал строго председатель. — Но ты, прости боже, дура дурой. Поняла меня? И не обижайся. Прокопий уже имеет четырех детей, даром что без ноги. Четырех! Сынов! Осчастливить тебя мог, а ты, прости боже, как не пришей кобыле хвост. Возьми да плюнь. Учи всю жизнь, а толку, толку мало…
— Знаю, Иван Петрович… Зачем вы мне такое говорите? Разве я уж совсем… Как ни зайдете ко мне, так ругать. Мне что, мне бечь от вас?
— Фу ты, с добра говорю ей, — удивился председатель, — а она на тебе — слезы завела. Сказано у одного мудреца, что баба есть баба. Я говорю как человек, а не начальник, а ты все в слезы. Фу ты!
— У самих-то где она, семья? И-и?
— У меня? — удивился председатель. — У меня? Я же старый, под шестьдесят. Мало? У меня? У меня сын есть. Жена померла, когда сыну два года было. А сейчас мне годов — хоть пруд пруди. Вот, к примеру, я мог при случае жениться, а вот годы-то не те.
— А было меньше…
— Меньше было, — растерянно ответил председатель, опускаясь на табуретку и тут же вставая. Председатель, привыкший поучать, растерялся. — Меньше вроде было. Дак в такой суматохе разве заметишь их, годы-то. Для сына жил и не думал, что так навыворот выйдет, а то б женился второй раз, имел теплый угол, как у людей. Вот ты б, к примеру, за меня не вышла? Ладно, ладно… Но я при чем здесь, Ульяна? Об тебе разговор. Я председатель. Может, у меня к тебе дело есть. Может быть к тебе дело али нет? К тому же у меня колхоз — все равно как вторая жена. Вот я думаю: ты одна? Маешься, маешься, уж годов столько прошло, а ты все маешься. И я маюсь. Вот видишь… судьба-то… видишь?
— Ну? — тихо спросила Уля.
Он подошел к ней, постоял секунду, повернулся и вышел.
Председатель наведывался к Уле довольно часто. Он мог зайти днем или ночью, смотреть, как она готовит ужин или убирает избу. Говорил председатель полунамеками, приглашал к себе в гости и в ее присутствии чувствовал себя хорошо. Уля его понимала и боялась, что он вот-вот предложит выйти за него замуж. Ходили слухи, что не сегодня-завтра председатель женится на ней. Но прошли годы, а слухи остались слухами. Председатель часто ругал Улю за то, что она не устроила свою жизнь. Она понимала, почему председатель ругал ее: когда он как бы шутя предложил выйти за него замуж, она так же шутя отказалась, и еще — ругая Улю, он как бы ругал себя. Все это злило его. Злило еще и то, что не хотел перед самим собой признаться, что она, Ульяна, ему была по душе, и не просто нравилась этому шестидесятилетнему мужику, но те чувства, которые он испытывал к ней, можно было назвать любовью.