— Извините, — торопливо отвечал Лахнинов, направляясь домой.
Была осень. Почернели в Москве деревья и дома, и над проспектами и переулками висела промозглая сырость, но учитель не чувствовал ни холода, ни сырости… В тот день ему некуда было торопиться: контрольные работы проверил, поел в столовой и теперь, думая о Сергее Сергеевиче, брел в задумчивости домой. В скверике присел на скамейку и, откинувшись на спинку, глядел на светофор. Мимо проносились автомашины, но учитель не слышал гула, он думал о том, что, возможно, Тишков очень страдал после педсовета и ссора обострила его болезнь, ускорив таким образом смерть… И вспоминал, как сидел у Тишкова в кресле и как тот быстро, торопливо что-то писал, а он, учитель, думал о каких-то значительных вещах, и ему было так уютно, и он, не замечая того, что в кабинете накурено, только теперь начинает припоминать: в кабинете пахло лекарствами, еще чем-то, и голова кружилась от всего этого. А Тишков всегда сидел, накинув на плечи теплое пальто, работал и изредка взглядывал на учителя. А ему, учителю, на ум приходили глубокие, полные большого значения мысли, и он, время от времени взглядывавший на пишущего Тишкова, тихо, благодарно улыбался ему, и все то хорошее, что у него было тогда на душе, он относил на счет друга. И вот он оскорбил, не простил ни его, ни себя, и Лахнинов с ужасом подумал, что теперь никто его не простит.
«Как же так? — думал он, сев в троллейбус, направляясь к дому, в котором жили Тишковы. — Как же так получилось? За что я наказан?»
У Тишковых дома никого не было. Соседи сказали учителю, на каком кладбище похоронен Тишков.
Учитель долго ходил между могилами, ступая по склизлой глине, продираясь сквозь кустарник, пока не нашел свежую могилку. На ней еще лежали бумажные венки, и на лентах можно было прочитать, от кого они. К деревянному столбику была прибита маленькая алюминиевая дощечка, на которой вкривь было написано:
«С. С. Тишков 1925—1969 гг.».
Над кладбищем висел туман. Кругом не было ни души. Низкое облачное небо, густой сырой воздух скрадывали звуки, казалось, кругом на многие километры никого нет. Пустынно стало на душе у Лахнинова, он присел на корточки перед могилой, оглянулся и вдруг заплакал.
— Прости, мой друг, — сказал он сквозь слезы и подумал о том, что это же он мог сделать полгода назад, когда был еще жив Сергей Сергеевич. Он сидел на корточках, плакал и ругал себя.
1969
ПЕРЕЛЕТНОЕ ВРЕМЯ
По шуму Евдокия определила, что с работы вернулся Егор.
Он медленно протопал в гостиную, зачем-то направился на кухню и вернулся обратно, осторожно, прислушиваясь там, снял с себя пиджак и наконец появился в дверях комнаты, в которой лежала мать.
Егор высок, сух и сосредоточен, прошлой зимой ему исполнилось двадцать семь лет, но он уже три года был директором довольно крупного животноводческого совхоза.
Егор остановился подле матери, тихонько присел на стул, ощущая, как сходит с него напряжение, положил на колени сухие руки, выгнув при этом узкую длинную спину, и в неторопливом взгляде его больших зеленоватых глаз, в медленном, размеренном повороте головы чувствовалась вялость не по годам уставшего человека.
— Ну что, мама? — спросил хрипло он и тяжело, устало вздохнул. — Лучше стало? Или все еще по-прежнему, не прошло?
— Да как… Да вот, сынок, немочь первая, поди, пронесло ее; но вот ломоты в спинушке выворачивают, будь они трижды неладны… Мне и ране приходилось такое терпеть: еще в нашей Кутузовке-то как занемочь наплывет… Особя вот здеся, особя вот в этом как раз месте, вот тут… Я и эдак, я и так, а оно, осподи, как займется в спинушке, как пойдет по всему, по всему… цари небесные, у меня ж деток, почитай, одиннадцать было, а оно гонит боль но спине да по суставчикам прокатывает, хоть умирай. А умирать-то нельзя было. Даже пот по лицу прошибет. Сил нету никаких, бывало.
— А сейчас? — спросил Егор. — Врач что сказал?
— Да врач-то что? Врач молчит, однако, и потом шприцем, бес окаянный, как вгонит этот, ну пенацалин, под кожу. Ишо смеется. А и говорит: «Вы, Евдокия Петровна, очень их переносите, уколы-то». Ему б их. Ни стыда никакого нет. Да уколы, почитай, так. Мне оно, конечно, лучше, а аппетит пропал, а ночью я всю голову продумала. Мне на чуточку туда, поглядеть да воздухом подышать. И я сразу здоровьем поднялась бы.
Он помог матери встать, одеться и выйти во двор. По двору молча ходили куры; разомлев от дневной жары, сидели в тени утки. Было тихо. Стомленная жарой, пожухла трава. Небо в зените лениво задергивалось белесостью, раскинувшей сухие прозрачные щупальца, белесость медленно плыла к заре, выпивая густую синеву, и у края, набухнув и отяжелев от нее, просела, принижая небо к земле, запрокинулась, задумалась на миг и стала выливать за холмы, в пылающую зарю, палевые с прозеленью, ослепительные тугие струи. Разбухла заря, расплескалась, разбросала бликами розовую пену по земле и, млея, высыхала. Евдокия молчала, глядя на вечернюю зарю, стекавшую за молчаливые, выгоревшие под солнцем холмы. За небольшим палисадничком, в русле высохшей речушки, закричали гуси, пугаясь порозовевшей земли.