— Директор. Он институт кончил на пятерки. Во Фрунзе. Он у меня директор. Курсы еще ученые закончил. Да все мои по-выросли умственно да поднялись на должностях.
— Да сама как живешь? Не скучаете? О таком заглухье разве наскучишься? И то правда, что уехали. Живете хорошо?
— А чего ж, живем неплохо. Напред куда жили как хужей. А сейчас ловчее. Он директор. У нас дом и все есть. А скучать нам не но чему. Что у нас тут дом или огород какой? Все продано. У меня все сыновья да дочерья не пьющие и письма исправно пишут, да и работки куда как меньше, чем здесь, а дома у нас плита с газом, а газ привозной, и ни дров тебе не надо, ни кизяку — горит, и вся тут. И делать, поди, нечего, как баре какие, живем, в дому прибрал, и сиди, и плюй…
— А у меня работы, Евдокья, а сыновья мои что ж, пьют же… Алексей что наделал? Выпил, а глаза у пьяного известно где, и на тракторе наперся на избу, сбил угол, а теперь ремонтирует, а и стыдно мне перед людьми чужими. Сын же, как ни крути. Хожу к чужим людям и мажу избу.
Маруся что-то вспомнила и бросилась собирать на стол. За обедом выпили водки; Маруся стала рассказывать, что каждую ночь видит во сне мужа, убитого на войне, что, как только ляжет, так и видит его. Евдокия вспомнила своего сына, и они заплакали.
Егор вышел во двор, присел на лавку и закурил. Женщины заплакали громче, заголосили, причитая, обнялись, найдя горе общим, вспомнили прошлое, и им стало еще сильнее жаль себя, и убитых на войне, и прожитую жизнь, и, странно, от их тоскливого плача, от ласковых слов по убитым Егору не было тяжело, и он долго сидел, пока не зашло солнце, и не упала на землю прохлада, и не потянуло теплом от земли.
Он улавливал в тепле запахи и не мог понять их, слышал какие-то звуки в воздухе и не мог определить, что это за звуки, хотя и чувствовал, что его мысли и чувства обострились, стали тоньше и в то же время покойнее, будто они задумались, насытившись звуками и запахами, воздухом и небом, всем, что давно было сознанием забыто.
Уже разлилась по земле первая тень сумерек, когда из избы вышла Евдокия. Она села рядом с сыном и молча продолжала переживать встречу с Марусей, прищурившись и всматриваясь в хорошо видный, недалекий лесочек. Вот протопало мимо стадо по улице. В мягких сумерках раздавались голоса, звали и просили, упрекали и ругали, и все это Егор слушал, пытаясь вникнуть в услышанное, понять смысл этого вечера. Евдокия тихонько вздыхала. После слез она почувствовала себя лучше. А сумерки лились на землю и лились мглистыми струями, сгущались, и вот уже вызвездило маленькими, пестренькими моргунчиками небо, и вот уже тише, покойнее стала деревня, выставила на улицу желтые фонари окон, нахохлилась и стала, урча, засыпать.
— Егорушка, слышь меня? — спросила Евдокия. — Дом-то наш, что с ним стало? Порушили, а на его место поставили другие дома.
— Мы его колхозу продали, какой он наш.
— Так на кой ляд рушить? — дрогнувшим голосом сказала Евдокия. — Пусть ба стоял себе. А Маню, однако, продали в районе. Кто знает, в какие руки она попала? Кто у нее хозяин? Будет почем зря дубасить ее-то, а может, уж нет ее, милой, на белом свете. Спровадили все наше.
— Ладно, мама, мы же ее продали.
— Так мы ж ее отдали каким хозяевам! Дай-то бог всем быть такими, как Леонтьевы. В плохие руки я бы в жизнь не отдала ее-то, умерла, а не отдала б. И говорить даже не хочу. Шутка ли? Мыслимо ли разве?
Она встала и, схватившись за поясницу, пошла вперевалку в избу.
Егору приготовили постель на лавке в сенях. Он долго не мог уснуть, выходил во двор, курил. Ночь была густая; она тяжело вздыхала, покоясь на земле. Егор сидел на постели и слушал, ложился, стараясь уснуть, и казалось ему, что он ни о чем не думает, и не понимал, почему не может уснуть; где-то за полночь встал и пошел по улице, мягкой, влажной и дремотной. Из леса, который скорее угадывался, чем виделся, доносился безмолвный шум, где-то в поле, видать за лесом, кричал перепел. Егор постоял на краю деревни, вздохнул, собираясь повернуть назад, и вдруг услышал недалеко тихий стон: кто-то плакал. Он зашагал на плач, заволновался, плач казался знакомым.
На скамейке, обхватив голову руками, сидела старушка и тщетно пыталась сдержать плач; она судорожно всхлипывала, вздрагивала всем телом. Это была мать.
— Мама, ты здесь? — спросил Егор удивленно, вместе с тем не удивляясь особенно, и сел рядом. — Вот-вот, сидишь и плачешь, а надо спать.