— Я, Егорушка, было легла, дак не дремлется. Я и так, я и эдак, а нету сна. Как тут уснуть? Вот на этой вот скамеечке, где мы сидим, на ней-то мама моя родненькая скончалась, села, бедненькая, посидела и в минуту ее, почитай, не стало. С сердцем у нее было. Ее нет уж который годик, а скамеечка стоит как ни к чем не бывало, чужие люди на ней сидят, и никто из них не помнит и не знает, что она тут сидела, а скамеечка одна помнит ее, маму мою. Ты бабушку не помнишь?
— Не помню. — Егор только сейчас подумал, что у его матери, слабенькой и худенькой старушонки, тоже была мать, которую она помнит и любит, так же как он свою мать, но никогда ему не приходило в голову, что его мать может кого-то называть не иначе как «мама».
«Странно как-то», — подумал Егор, помогая матери встать. И, уже лежа в постели, повторил: «Странно как-то».
Проснулся Егор поздно. Матери не было. Он пожевал оставленную ему жареную картошку и яйца и лег на сеновале отдохнуть, а вскоре вернулись Евдокия с Марусей и тоже легли отдыхать на сеновале. Егор прошел по деревне, глядя на избы, людей, слыша их голоса, пытаясь определить, видел ли раньше, слышал ли раньше он их, и направился на кладбище.
На кладбище терпко и густо пахло бурьяном; могилки заросли травой и мелкой лесной порослью; ровный четырехугольник кладбища среди буйной зелени сиротливо возвышался над полями и лугами, чернел разрушенными временем крестами, покойно лежащими на провалившихся могилах, и все могилы, кресты, росшие березки и тропинки, сгнившая скорлупа, оставшаяся после пасхальных праздников, разбитые бутылки — все это с какой-то простодушной доверчивостью глядело на деревню, и Егор ходил и думал, и не мог понять, что вот в этой могиле с покосившимся крестом лежал отец, который думал, ходил, у которого были свои мысли, чувства, и которого он уже помнит только по фотографии, и который, вероятно, живет в нем, Егоре, но живет уже не своей, а Егоровой жизнью… Нет, Егор не мог что-то понять. Зачем, например, смерть? Значит, все-таки отец живет в нем, а раз так, то и он живет или жил в отце, потому что он только частица отца, а отец лежит вот в этой могиле, и он, Егор, навечно связан через отца с нею, с этой вот могилою, деревнею, с этой землею, со всей своей ранней жизнью, отсюда и начинается его жизнь, родина, — вот что такое его деревня, вот к чему стремилась его мать.
На другой день Евдокия ушла косить с Марусей сено, а вернувшись и отдохнув, стала полоть огород, потом легла спать и проспала до глубокого вечера. Евдокия суетилась не меньше Маруси, и от работы, от привычной обстановки она оживилась, у нее появился аппетит. Егор радовался, хотя ему вовсе не нравилась Кутузовка, и он, конечно, мечтал о другом отдыхе, потому что близ Кутузовки не было даже речки или озера, где он мог бы искупаться, и это его тоже удручало; с утра уходил на сеновал и листал там какие-то старые книжки, истрепанные и захватанные так, что с трудом можно было читать их, а вскоре ему надоели и книжки, и он стал ходить в правление колхоза, знакомиться с колхозным хозяйством. Однажды зашел в кабинет к председателю и, разговорившись, сказал, что у него в совхозе восемьдесят шесть тысяч голов скота. Председатель рассмеялся:
— Да ну! Врешь ведь! Ей-богу, врешь! Да не бывает столько скота в одном хозяйстве. Ей-богу, врешь!
Вечером, после разговора с председателем, Егор, сидя за ужином, сказал:
— Колхоз, тетя Маруся, у вас бедноватый: за три года на строительство израсходовали всего три тысячи сто рублей, а мы — сорок девять тысяч!
— Что и говорить, наш колхозишко паршивенький, — согласилась Маруся быстро. — Председатель расхлябай, молодых — тоже с гулькин нос, некому во полях быть да в лугах. Хорошо хоть тракторов много…
— А я нет, я не заметила ничего, — задумчиво проговорила Евдокия и больше за весь вечер не проронила ни слова. Она как-то сразу сникла, задумалась, а Егор не мог понять, почему мать вдруг смолкла. А утром Евдокия, выбрав момент, сказала:
— Нам, Егорушка, поди, уж и пора.
— Почему? Зачем торопиться? Тебе здесь, я вижу, хорошо. Куда спешить?
— Да немогота, поди, уж прошла, я и душою отдыхнула, а так думаю, что и тебе пора отдыхнуть. Ишо тебе я скажу: мне-то лучше стало, душою я окрепла. А понять чего-то я себя не могу. Жалость на меня напала… Такая жалость, что хоть вой. Вот ночью лежу, а грудь прямо разрывается от ее, жалости-то. И в Кутузовке будто чего-то не хватает. Тоску у меня вышибло поперва, а погодя сызнова взялась она, матушка. Лет, Егорушка, мне тех жалко, не те лета пошли… Ох, не те.