— Мне, например, хорошо здесь, — сказал Егор. — Я отдохнул. Мне не нравится порядок в колхозе, у них беспорядок — так будет вернее. С такими глупыми порядками они из бедности не вылезут. Но это их дело. Но вчера я тебя обидеть не хотел.
— А я вот отдыхнула, — вздохнула Евдокия. — Пора и честь знать. Могилки батьки, сыночка Вани, бабушки подровняла, высадила березки на них. И то ладно. В долгу я крепко у отца. Он уж давно помер, а я вот… Да нешто мне много надо? Мне о тебе нужно думать. И я уже не в том желании. Поедем?
— Что ж, — не сразу согласился Егор и начал собираться.
Провожала их Маруся. Прошли мимо домиков, построенных на месте их дома.
Егор остановился у старого, усохшего тополя с широкой развилкой вверху, сорвал несколько листочков с ветки и торопливо сунул в карман. На краю деревни вновь оглянулся. В их дворе, на месте сарая, горбилась куча оплывшего под дождем самана, поросшего быльем; перед новыми домиками кое-где тянулись вверх молодые вишенки и яблоньки — все, что осталось от бывшего сада. И Егор подумал о том, что пробыл в деревне больше недели, но ни разу не был на месте своего дома, ни разу не зашел на огород, который зарос бурьяном и лопухами и по которому сейчас уныло бродили, уткнув головы в бурьян, чьи-то черные овцы, а ведь в детстве носился по огороду, двору; наверняка во дворе и в огороде осталось еще что-то, что напомнило бы ему о детстве.
От воспоминаний, от своих невеселых мыслей заныло в груди, и он еще раз оглянулся, дав себе слово больше не оглядываться, и увидел, кажется, в лебеде старый их, никому сейчас не нужный плетень. Может быть, ему он только показался, этот черный от времени плетень.
Пройдет, быть может, после этого много лет, прежде чем снова попадет Егор сюда, но тогда уж не будет и в помине ни этого поваленного плетня, ни вишневых кустиков и неказистых яблонек, ни, наверное, тети Маруси, и он постареет, и настанет время, когда с тоской будет вспоминать он Кутузовку. А однажды бросит все дела и поедет и тогда о многом пожалеет…
Был полдень. Улица раскинулась далеко, упираясь концами в березовые околки. Земля дышала ровно. Испаристый теплый воздух уходил упругими струями вверх, и когда смотришь через него на дома и тополя, то они ломаются, вытягиваются вширь и становятся такими диковинными, длинными, что не видно ни конца деревни, ни вершин тополей, ничего.
От запахов трав и деревьев воздух был мягкий, запашистый и казался зеленым; по земле бродили нежные, будто прозрачные, тени, блики солнца, и солнце висело будто по-над самой деревней.
И обратно вез их бензовоз, сидели они в душной, насквозь пропахшей маслом кабине. Глянув из кабины, Евдокия усмотрела Марусю, все еще стоящую на краю деревни, прижав к лицу белый платочек и уставясь вслед пылящей машине. Когда она была так далеко, что слилась с лесом и, куда ни глянь, всюду лишь березовые перелески, околочки да голубые, источающие дымку поля, да отяжелевшие от синевы и влаги луга, Евдокия не смогла сдержаться и молча прослезилась…
— Не надо, мама, — проговорил тихо Егор, высовываясь из кабины и оглядываясь, будто мог он понять что-то в окружающем, в этих бесконечных лесах да полях, будто мог ответить, почему заплакала мать, почему, вдруг сжавшись, она застыла на миг в каком-то горестном изумлении перед тем, что было вот здесь, вокруг, и далеко отсюда; от всего, от всего они уезжали… Все было, но не на краю же земли оно.
— Да кто ж мне скажет, да-кто ж мне ответит, — прошептала Евдокия в ответ. — Время-то идет… Увижу ль еще… Как подумаю…
Егор не стал больше успокаивать мать, а молча глядел перед собой, собираясь сказать ей какие-то нужные слова и в то же время не зная, как и что он сможет сказать. А перед машиной торопливо бежали леса и небо; древняя дорога, старый проселок, сухой, потрескавшийся, стремительно нес на себе машину к станции, бежал, торопился…
1969
ОТЪЕЗД
Зубков спешил, а идти становилось все легче, интереснее, и дорога стлалась мягкая… По сторонам росла молодая, но уже высокая пшеница, и он глядел над полями, в охристые дали — млело по горизонту палевое, вечернее небо, плавилось, и сердце стучало от радости торопливо. Потом Зубков вдруг оступился, проваливаясь, загреб руками, стараясь удержаться за что-то, хотя бы за траву, но его неумолимо тянуло вниз, в пропасть, и, боясь вскрикнуть, хватался за траву на обочине, обрывавшуюся с тонким треском, и, всклубывая пыль, полетел вниз…
Борис вскочил на постели, продирая глаза и с дрожью вспоминая сон. Кровать под ним поскрипывала ржавой сеткой; на полу и на узком подоконнике валялись окурки сигарет, спички и обгоревшая бумага, а возле двери бугрился под газетами хлам. «Вон куда меня занесло», — оглядывался он, припоминая вчерашнюю ссору со своей женой Леной и удивляясь полной тишине в доме, слышно было даже, как под ободранными обоями метались клопы, и их этот тонюсенький шорох под старыми обоями отчетливо улавливал Борис, сам наливаясь беспричинным страхом.