— Нет, я случайный. Дела, понимаете, секретные. А тут случайно… Вот и заснул.
— Ага, секретно. Ага, случайно. Случайных людей, милай, мы не жалуем — вот чего я тебе закажу. Знаешь, один в карман залез, а его за руку — цоп! Ты, мол, чего это, милай, не по своему пути залез? Его за руку — цоп! А он: случайно. А-а, мол, случайно… Так я тебе сейчас случайно врежу. И врезал, и умыл его красной юшкой…
— Да я, понимаете, вы думаете… — начал Зубков, оглядывая здоровенную, грузную фигуру мужчины в засаленном комбинезоне и валенках, с круглым бледным и плоским лицом.
— Вот один понимал все. А в кои-то времена, гляди-ко, человек стал все сам собой разумлять? Один мужик говорил, что спросил он у другого про одно дельце верное, а тот ему… Но вот паспортина у тебя не зековская, а и не наша дорстроевская, я наших наперечет всех знаю… Всех. А ты: «Я понимаю». Мало, милай человек, понимать, смысливать надо головою, умом. Ты вон проживи с мое, поймешь…
— Да я, как вам сказать… — оправдывался смущенный Зубков.
— А никак не надо сказывать. Откуда-то сам?
— Из Москвы.
— Их ты! Врет, и не краснеет карточка. Из Москвы! Может, из Парижа? Их ты! Он из Москвы. А я, знаешь, откуда? Нет, не знаешь… То-то, милай. Я, может, из этого, вон из того самого… Понял? А он — из Москвы-и! Их ты! Пошли.
Мужчина повел Зубкова на берег и, все усмехаясь, качая здоровенной головой, повторял:
— Их ты, из Москвы. Их ты! Паспортина у тебя не бандитская, не похоже. Их ты! Из Москвы.
Спустя некоторое время, когда Зубков устроился рабочим на дорожно-строительном участке и, облачившись в спецовку, ходил с совковой лопатой ровнять кучи гравия на строительстве дороги, он при встрече с этим мужчиной тихо посмеивался и обязательно говорил:
— Их ты, горе-чекист.
— Я вот случай знаю, — отвечал серьезно мужчина. — Приплелся единожды к нам парень. Чем-то так себе парень, форсистый…
Они работали в одной бригаде, спали в одной палатке и неизменно вечером у костра сидели рядышком, и мужчина, имевший звучную фамилию Срубчук, тоже посмеивался, рассказывал на каждый случай какую-нибудь историю, будто бы случившуюся с ним, и все его огромное бледное лицо, плоское, с маленьким носом и такими же маленькими голубыми глазками, излучало доброту. Он нежно смотрел на костер, освещенные костром розовато-дымчатые деревья, и потихоньку покачивался, и бубнил что-то про себя, будто песню пел. Зубков глядел на ребят вокруг костра, Срубчука, высокое звездное небо и, чувствуя в теле приятную усталость, начинал думать о Лене, об их жизни, о будущем, и ему хотелось не такой жизни, какая у них, не мелочных разговоров, а хотелось, чтобы в их отношениях было нечто такое, может быть, значительное, может быть, просто доброе, участливое… Что хотел Зубков, он не знал. Лену он любил глубоко, таинственно, а всякая любовь таинственна и необыкновенна, и отношений она требовала таких же таинственных и необыкновенных, и только вот она, видимо, по своей простоте не могла понять его и поэтому устраивала ссоры, следила за ним, вечно наговаривала, и отсюда все то, что было… Любовь — это как звезда. А ссоры, мелкие, никчемные ссоры — это словно облака, закрывающие звезду. И горько становилось Зубкову оттого, что слишком много «облаков», закрывающих их звезду.
Работал ли Зубков на дороге, ходил ли с ружьем по тайге, ездил ли на экскурсию в Дивногорск, им все время владела тоска.
Однажды в воскресенье он выпросил у Ивана Срубчука ружье и направился на охоту. Было тепло, хотя в августе обычно уже ночи источали холод и чувствовалось по всему, что осень не за горами. С берез кое-где облетал лист, небо так пронзительно было голубым, что Зубков, отойдя на пригорок, под сосны, постелил телогрейку и лег. Что делать дальше? Он привык к людям, зарабатывал по двести пятьдесят рублей в месяц, нравилась ему и работа, и река, и тайга, но он, часто просыпаясь ночами, подолгу не мог уснуть, слыша, как тревожно, гулко, будто толкая его куда-то, стучит сердце. На соседней раскладушке храпел Иван Срубчук, храпел так, что воздух в палатке ходил ходуном. В прореху видны были звезды и темное небо, и звезды, казалось, шевелились и хотели о чем-то поведать Зубкову. Он выходил из палатки, осторожно ступая босыми ногами по мокрой траве, направлялся в тайгу, садился под дерево и долго сидел, глядя на небо, его мучили навязчивые мысли о Лене. И ему все казалось, вот-вот остановится на ясной и глубокой мысли, поймет ее и освободится от нехороших, тревожащих душу и, наверное, ненужных мыслей. Но что-то в тайге, в ее таинственной темноте было такое, чего он никак не мог понять. Он долго глядел и слушал. Из-за холмистого берега Енисея выкатывался краснобокий остроносый месяц и, подкрасив темноватым багрянцем воздух, задумчиво смотрел на Зубкова. И Зубкову вдвоем с месяцем было легче, будто тот мог понимать его мысли и сочувствовать.