— Какая тройка? — недоумевал он, протискиваясь к спискам снова, и увидел на этот раз, что против его фамилии стояла не двойка, а тройка, и, удивленный, оглянулся, радуясь даже тройке, думая, что тройка — это все же не двойка, будет не так стыдно, но все равно тройка есть тройка и действительно на ней далеко не уедешь…
Они ехали домой вечером, пообедав в столовой института; Лена без умолку о чем-то говорила, доказывая преимущества вечерней учебы, а Борис, слушая ее, глядел в окно и думал о том, что все, что она говорит, суетно, скучно, и так вот будет изо дня в день, слушать нужно будет одно и то же, видеть одно и то же, и неужели нельзя поговорить о чем-то интересном, о каких-то вещах, необходимых для жизни иной, возвышенной и более значительной. Конечно, можно и так, как это у многих: ходить в кино, есть, ссориться, заиметь на стороне «девочку». А если ощущаешь под ногами покачивание палубы, а видишь, как из сырой дымки выплывает…
— Как ты смотришь, Лена, говорят, в несказанно далекие времена люди будут ходить нагишом? — спросил неожиданно Борис, задумчиво глядя из троллейбуса.
— С ума сошел!
— Человек ведь одевается отчасти, чтобы не замерзнуть, а в основном, чтобы скрыть свои изъяны, свое уродство.
— С ума сошел! — Лена удивленно уставилась на него, быстро-быстро посмотрела по сторонам и шепотом продолжила: — Как ненормальный. Ты что? Не соображаешь, что глупости говоришь…
— Но ведь настанет время изобилия всех благ, все люди будут, это сделает медицина, будут вечно молодые, бессмертные, изменят климат. Умные все, черти, будут. Завидно мне. О нас и не вспомнят. Скажут, а жили когда-то, о горках вели речи, мелочные были, недалекие — вот что скажут. Будут ходить, работать ради удовольствия, грамотные, интересные, войн не будет. Ради чего жить, к чему стремиться будут? И зачем им тогда такая условность — одежда? Зачем?
— Трепач ты, Борис. Поверь мне, через тысячу лет и больше такого не будет. Поверь мне, я врач, я на все смотрю реальнее, чем ты.
— Все будет, — убежденно сказал Зубков и замолчал.
Дома Лена забегала, засуетилась, приготовила ужин. Он тоже помогал. После ужина пошли погулять, и Лена, взволнованная, с милой улыбкой, с радостью близкого человека успокаивала его как могла, хотя он давно успокоился, и его вовсе теперь не волновала полученная тройка, наоборот, как ни странно, в глубине души Борис справлял маленькое торжество: теперь все, теперь отвязался от института и можно принять другое решение, не по необходимости, а по душе.
— Сейчас нужно жить, — говорила Лена, прислоняясь к нему горячим, жарким плечом, когда они медленно направлялись по улице к Новодевичьему монастырю. — Ходить, гулять, учиться. А потом, когда посолиднее будем, потом, когда ребеночек будет, закончим учиться, в театры пойдем, обстановочку заведем. А сейчас… — у нее повлажнели глаза, и она пошловатенько засмеялась. — Теперь у нас театр один… У нас студентка Кожурова, ты ее не знаешь, между прочим, говорит, что они с мужем в свой театр ходят…
— Хватит, Ленок.
— Ой, уж и посмеяться нельзя.
На Зубкова иногда наваливалось такое, что ему хотелось бежать от жены, от этих вечных разговоров, от ее мелкого смеха, пошловатеньких намеков. Часто он, идя с ней по улице, срывался с места, бросал: «Погоди!» — и бежал, бежал, пока не чувствовал, что в нем проходило вот это стервозное состояние. И он тогда возвращался.
— Ты чего? — спрашивала удивленно она.
— Да так. Знакомого увидел.
На этот раз на него нахлынуло подобное, но он не убежал. Они вернулись домой и легли спать.
Близко к полуночи Зубков проснулся. Лена, придвинувшись к нему тесно, спала, тонко посвистывая ноздрями, ее крупное тело источало жар, и он отодвинулся, но она, не просыпаясь, снова придвинулась к нему. В окно смотрелась большая белая луна, и ее свет залил всю комнату, поглотил, казалось, все звуки, и от него, этого тоскливого лунного света, звенело в ушах у Зубкова, и он чувствовал, как наливается легким, ознобким звоном, и уже не мог лежать, ему нужно было встать, нужно было что-то делать…
Отодвинувшись от горячей Лены, Зубков встал и подошел к окну. Во дворе вдоль и поперек лежали длинные тени от домов, столбов, и в этих тенях, казалось, кто-то жил, глядел на Зубкова и бередил какие-то скрытые, зазвеневшие в нем самом воспоминания, и он, глядя на тени, белый лунный свет, все пытался что-то вспомнить и все чего-то ждал, ждал, как ждал тогда, на Енисее… Нет, он не может все время ждать, нужно ехать во Владивосток. Как и хотел раньше.
Не сводя глаз со спящей жены, Зубков быстренько оделся, на цыпочках вышел в коридор и спустился на улицу. Надо было торопиться. Зубков вбежал в коридор, надел пиджак, вырвал листочек бумажки из календаря и написал: «Ленок, прости. Уехал, напишу. Целую. Борис». По дороге, когда торопился на вокзал, оглядывался, словно за ним гнались. Главное сейчас было — сесть в поезд и уехать…