Шумела ветла. Перед поездкой в Орел Уля всю ночь просидела под ней: ехать или нет? Ей очень хотелось увидеть Ваню; казалось, если не увидит, сойдет с ума. Знала, что поедет, но все же сидела и думала: ехать или нет? И поехала. Увидела его, подкараулила за домами, и стало легче. После того совсем успокоилась. Зачем ей хотелось обязательно увидеть его? И еще вспомнила, как одноногий Прокопий стал здесь целовать ее, а затем звать в избу, обещал жениться на ней, и было не противно с ним, но за него не захотела она выйти замуж. Сколько воспоминаний было связано с ветлой!
Уля размечталась, глядя сквозь низко свисающие ветви на чернеющие леса, похожие отсюда на гряду холмов; над ними, касаясь вершин, плыла крупная краснобокая луна.
Вскоре тени погустели, поплотнел и без того холодный воздух, и все округ поплыло в завораживающей предутренней дреме.
— Тетя Уля? — спросил голос.
— Ой! — испугалась Уля и вскочила. — Тьфу-тьфу! Типун тебе на язык. Ой, Катька, какая ты дурная, перепугала меня всю.
— Я у тебя давно сижу на крыльце, соснула даже чуть, — сказала Катя, зевая и потягиваясь. — Я тебе, тетя Уля, телеграмму принесла. Ты только ушла, а мне передают. Думаю, вот тебе и сто грамм! Не было печали…
— Какую телеграмму? — спросила Уля, сразу догадавшись, что это за телеграмма, чувствуя, как задрожали, подкашиваясь, ноги. — Пойдем в избу. Я чтой-то не пойму.
— Жду всегда утра, а тут телеграмма — молния. Срочно.
В избе Уля присела на табуреточку, жалобно глядя на Катю, будто умоляя не говорить о телеграмме.
— Какую телеграммку? Я, Катенька, никакой телеграммки не знаю и знать не хочу. — Уля распахнула окно, села и вновь встала. — Ты, Катенька, перепутала. Михаил разве, брат-то?
— Нет, — улыбнулась Катя. — Не Михаил.
— Ты ошиблась, Катенька, не мне она прислана; не мне ты ее и вручай. Чего ты людей пугаешь?
— Нет, тебе, тетя Уля.
— Нет, не мне, Катенька, не давай, все одно не возьму. Не обижай меня, Катя. Разве ты хочешь, чтобы мы врагами стали?
Но Уля взяла и развернула телеграмму: «Встречай едем Иван».
До утра Уля не спала. То знобило, и она укрывалась поверх одеяла еще полушубком, то казалось, будто в избе невыносимо жарко, и она задохнется, если не распахнет окна, и босая, в ночной сорочке долго сидела у окна, пока не начинала стучать зубами от холода. Хотелось ей думать о чем угодно, но только не об Иване. Хотя бы о том, как хотели избрать в правление колхоза, а она наотрез отказалась; представляла, как это было тогда: ее кандидатуру предложил сам председатель, а в голове вертелись слова телеграммы. Иногда казалось, что она отчетливо слышит, как кто-то ходит по избе и под ним поскрипывают половицы. Уля вздрагивала, вставала с постели, осматривала все углы, и все равно ей слышались чьи-то шаги, чей-то шепот, вздохи…
«Двадцать один год прошел, — думала Уля, — он изменился. Самые-то годы прошли, когда можно было деточек растить. Это время прошло на веки вечные и не вернется, а он возвращается, он хочет, чтобы я чужих детей воспитывала. Какое он имеет право требовать? Я его на порог не пущу!»
Под утро Уля успокоилась. Казалось, она открыла для себя простую и убедительную истину, которую должен понять любой человек, поймет и Иван: она не может воспитывать детей женщины, которая увела ее мужа. Если бы это были совсем чужие дети, им можно было только радоваться. Она всегда любила детей. Воспитывала же девять лет Васю, совсем чужого ребенка. А детей его жены — нет! Она не станет посмешищем в деревне.
Утро выдалось свежее. Уле, привыкшей к мысли, что Иван приедет, а она ему все объяснит, и он поймет ее, сам приезд уже не казался таким чудовищным. «Все разъяснится, — думала она. — Поволнуюсь, а потом все станет на свои места, как было».
Съездила к комбайнерам. Шутила с Васей, у которого вспухла правая щека.
К обеду Уля приехала на скотный двор, задала лошадке овса и заспешила домой.
Дома ее ждал Иван.
Он стоял во дворе, у сарая. На нем был черный костюм, новые резиновые сапоги, в руках военная фуражка. Он был совсем седой; голова его стала меньше, будто усохла. Это первое, что бросилось Уле.
Заметив идущую к избе женщину, Иван сразу признал Улю, хотя и не видел столько лет. Даже к родне не ездил, чтобы не видеться с ней, Улей. Что-то в ней сохранилось прежнее, это сразу заметил Иван, что-то сквозь годы, наложившие на лицо, на походку, на одежду и на все остальное свои следы, после которых уже не назовешь ее молодой, смотрело прежнее, Улино. И это что-то было неуловимо, как неуловима бывает старость, когда человек кажется себе еще молодым и чувствует себя, как и прежде в молодости, и говорит, что даже лучше, а только посторонние замечают в нем что-то иное, уже далеко не молодое.