Но ни один поезд ночью во Владивосток не уходил. Зубков всю ночь бродил по Ярославскому вокзалу, не желая возвращаться, и только под утро, примостившись на скамейке, заснул. А в десять часов десять минут утра Зубков уже сидел в вагоне скорого поезда, смотрел в окно и вытирал со лба пот. Ехать предстояло далеко, и он с волнением, чувствуя в груди беспокойство, глядел на проплывающие пригородные станции…
1974
БЕСПОКОЙСТВО
Матьков шел из сельмага, а на душе у него было беспокойно. Вчера получил письмо от дочери из Орла и собрался к отъезду. Он не торопился, думал о сестре, у которой жил, и ясно представлял себе, как она огорчится.
В небе, со стороны большака, глухо протарахтел гром, а на изволоке проселка вскрутились огромными елями смерчи. Оглядел мутное, раскаленное небо Матьков, сел на лавку. Затем как же медленно прошел в сад и лег под яблоней на старую от трудной сухости землю и уставился в небо сквозь ветви.
— Ва-ня! — услышал он голос сестры. — Ты де, Ваня?
Матьков перевернулся на другой бок, мостясь поудобнее.
Подошла сестра, лицом удивительно похожая на него, и присела на корточки в тени.
— Жары-то нынче, Ваня… Не к добру пышет так. Как меня изморило, как меня изморило, а надо коров доить. Будь они трижды неладны! Поел бы хоть, Ваня. Где ж был?
— В магазин шастал.
— Зачем туда понесло?
— Подарки собирался какие купить, а у их ничего…
— Зачем тебе подарки? Какие подарки? И-ить ему подарки позарез?
— Уезжаю к Марусе, Катерина.
— Вот те раз! Сам надумал? Вот ждет она тебя. Поди, замуж выскочила, а ты на… И чего тебя понесет в город-то?
— Отдохну я там, — вздохнул Матьков, глядя куда-то пониз ветвей яблонь. — У меня в костях ломота. Я чего, не имею прав отдохнуть? Я хочу лежать, а здесь круглый день верчусь, как мотор. Я все одно — в рысях! Я не лошадь, я че-ло-век! Я для покоя хочу жить. На-до-е-ло! На кой черт жизнь дана? На кой?
Всю жизнь Матьков мечтал отдохнуть. Ему нравилось рисовать в своем воображении глухие, травянистые места где-нибудь в саду, в огороде или в лесу, и он, свободный от всяких тревог, лежит и ни о чем не думает, а на сердце у него и в голове приятное праздное томление, этакий прямо благостный звон от безделья в ушах. Вот как наслаждался бы этой настоящей жизнью. О ней мечтал с войны, еще с того времени, когда они с товарищем, выходя из окружения под Брянском, продирались сутками, увязая по грудь в болоте, и однажды, выбившись из сил, дали друг другу слово жить после победы вот так — тишина и безделье. С тех пор минуло двадцать пять лет, а Матьков не мог припомнить дня, чтобы, разомлев от безделья, ленился, не мог припомнить ни одного праздного часа. И от этого чувствовал вину перед товарищем, с которым тонул и которого потом убили в болоте. А вот теперь твердо решил уехать из деревни и поселиться в Орле у Маруси, неродной дочери.
Матьков знал, что сестра будет против. Знал все заранее, готовил себя к этому и тревожился. Он уезжает к Марусе, а она, сестра, остается одна с детьми. Все так же боясь взглянуть на нее, вытащил из кармана письмо.
— На, читай, вот гляди, не зря еду. Пишет. Может, ей надо, чтоб был!
Сестра стала внимательно читать письмо, а Матьков ждал. Он любил сестру, которая была на два года моложе его. Она в свою очередь уважала брата и всегда стремилась показать это. Он жил у сестры много лет, и за это время им не приходилось ни ссориться, ни упрекать в чем-то друг друга. Прочитав письмо, сестра горестно уставилась на брата.
— Насовсем уедешь? — спросила, надеясь, что тот еще не окончательно решил.
— Насовсем, — ответил он, но, заметив, как вздрогнуло лицо у сестры, как задергались, искривились ее губы, поспешно добавил: — Оно, конечно, я навещать буду тебя. Чего подсобить случится, так не откажусь. Я не чужой. Дети большие. Чего тебе беспокоиться? Мне надо ехать. Я чего-то прямо измотался за последнее время, хожу сам не свой. Душа у меня вот так, в постоянной круговерти. Ни сидеть, ни работать. Может, переменится что. Как кумекаешь?
Сестра направилась к избе. Она шла, опустив голову. Темно-синее вылинявшее пятнами платье, схваченное в поясе косынкой, висело на ее хилом теле мешком; волосы у нее были заплетены в косу и свернуты в тяжелый калач на затылке. Глядя на нее, худую, щупленькую, Матькову стало не по себе. Он вспомнил, как она плакала, как убивалась, когда зимою на розвальнях привезли замерзшего в лесу мужа, и какие бессмысленные, страшные были у нее глаза. Он тогда подумал, что сестра сойдет с ума. Но прошло время, сестра оправилась после горя и, кажется, даже очень скоро забыла мужа, и ему, когда вспоминал это, становилось обидно, будто не мужа она своего забыла так быстро, а его, брата.