— Дядя Ваня! — тихо воскликнула вошедшая девушка, и Матьков проснулся. — Давно приехал? Скучаешь? Устал? — спросила она, села прямо на кровать и тихонько засмеялась. — Получил письмо? Не думала, что так скоро приедешь.
— Ну, — сказал он, все еще смущаясь. — Де ж не получил? Конечно. Де ж не получил? Я все получил и сразу приехал.
Маруся оказалась выше Матькова, крупной, ширококостной; голос у нее был глухой, грубый, говорить она старалась тихо, и глаза у нее глядели виновато. Матьков смотрел на дочь и чего-то прежнего в ней не находил.
— Отдохну заодно у тебя, — сказал он и заходил по комнате. — Я работаю всю жизнь, а жизнь, она не длинная, надо и честь знать, отдохнуть. Ты знаешь, Марусенька, чего я тебе скажу…
— Зови меня Машей.
— Хорошо. Ну да, Маруся, я очень устал, я давно понял это. Де ж мне отдохнуть найти? Я же вон как устал, даже с лица сошел. Все говорят, особливо Коростылева Ленка, твоя тетка. Не скучаешь по ней?
— Скучаю. Не очень. Совсем по деревне забылась. А ты отдыхай у меня. Ты меня кормил с десяти лет, как мамочка умерла, и потом, когда я в училище училась, тоже очень помог мне, а теперь отдыхай у меня.
— Ну знаешь, — обиделся Матьков, — Не смейся. Я все же мужик, кормить меня не надо.
— А я не смеюсь, чего смеяться… Я тебя вспомнила, написала. Я как вспомню Соленых, на душе у меня станет тяжело-тяжело, что-то будто треснет в ней, и мамка начнет сниться, так тяжело становится, жалко…
Маруся сбегала в магазин, а когда они сели, выпили и, немного разомлевшие от вечерней духоты, горячей пищи, водки и воспоминаний, не зная, что еще рассказать друг другу, потому что все, казалось, было рассказано, глядели на стол, Матьков забылся и неожиданно спросил:
— Замуж, вижу, не вышла?
— Подлец он, — тихо проговорила Маруся и отвернулась, встала и подошла к окну. Матьков догадался, что она тоже думала об этом, а он так некстати заговорил.
— Забижают, значит, — проговорил Матьков так тихо, что Маруся не расслышала, и заходил по комнате, и почувствовал в себе жалость к ней, опять ему показалось, что и в этом он виноват перед дочкой.
Потом они пили чай, затем ходили в кино. Ночью Матьков лежал и думал о том, как ему хорошо, как его уважает, любит пусть не родная, но все равно дочь, и как здорово иметь своих детей, как даже приятно об этом думать. И он с удовольствием думал.
Проснулся Матьков рано и долго глядел на спящую Марусю, — она спала на полу. Зазвенел будильник, Маруся встала, собралась уходить.
— Слухай, Маруся, чего это в твоей квартире всю ночь турки покоя не давали? Закрою глаза, а они тут как тут — красное лицо, в руках по кинжалу кривому. Чешет, идол, за мной и все норовит кинжалом пырнуть в брюхо. С чего бы это? Раньше во сне одне гитлерюги снились, а тут на тебе — турки.
— Не знаю, дядя Ваня. Вон еда, под газетой. Подогрей и ешь. На пустой желудок кто хочь приснится, даже испанцы.
— Испанцев я не боюсь, я воевал с одним в нашей роте. Храбрый был, черт. Как в разведку — он просится. Убили его. Судьба не вышла ему.
Маруся ушла, а Матьков лежал в постели и глядел на обои, подсчитывая, сколько метров понадобилось их, чтобы оклеить стены. Затем съел колбасу, хлеб. Делать было нечего. Он снова лег в постель, но заснуть не мог. Так вставал и ложился раз десять, убрал постель, навел в комнате порядок. После этого пообедал. До вечера все равно было еще далеко, и Матьков не знал, куда себя деть и чем заняться. Казалось ему, что уже отдохнул, так в теле было легко, но он разобрал постель и лег, желая почувствовать себя человеком, который за всю свою жизнь много и славно потрудился, а теперь на старости лет заслуженно отдыхает. Но представить себя таким человеком было трудно, тем более что Матьков вовсе не замечал в себе старости. Он стал рассуждать о людях, которые за всю свою жизнь пальцем о палец не ударили, а живут небось не хуже его, а то и лучше, и пытался понять таких… Было хорошо оттого, что он даже не мог представить ясно бездельников, и приятно было, что так серьезно и правильно рассуждает, такие интересные и глубокие мысли приходят в голову, что никто никогда не упрекнет его за безделье, потому что ему пришлось воевать, быть шесть раз раненным, а после войны вырастил Марусю, которая, в сущности, была ему чужой. И помог закончить ей училище.
— Все ж я не оказался потрохами, — довольно говорил он себе, и казалось ему, что в нем есть что-то такое, отчего бы другой загордился, а вот он, Матьков, нет, не загордился.