Вечером пришла Маруся, а с ней мужчина.
— У меня гости, — сказала Маруся мужчине. — Не верил? Теперь видишь?
Мужчина был не высок, чуть ниже Маруси, но крепкий, плотный — даже сквозь синий пиджак в полоску угадывалось сильное, полное тело. Он поздоровался с Матьковым, улыбнувшись при этом, и крепко пожал руку.
— Роман, — сказал он басом, делая ударение на «о», и моментально сел на стул.
— Полюбуйся, дядя Ваня, это директор магазина, — сказала Маруся. — Полюбуйся, какой он! Не смотри, что на вид смирный, он нахал!
— Маша, — мотнул квадратной головой мужчина. — Ну, Маша?
— Он и пижон, — продолжала Маруся. — С него за все, как с гуся вода. Он никогда ни в чем не виноватый. Он — это Иисус Христос с большой буквы. Он святой, как бог. И еще лучше.
Матьков стоял и молча глядел на директора магазина. Тот ему не нравился. Ни ростом, ни своей упитанной кожей, матово и гладко блестевшей на лице, и шее, и руках, без единого прыщичка, ни тем, что волосы у него были коротко острижены и торчали во все стороны, словно солома на возу, на крепкой голове с низким и тоже крепким лбом, на котором не укладывались морщинки. Он Матькову напоминал дубовый брус.
— Еще, дядя Ваня, он женат, — сказала чужим голосом Маруся. — Жена лежит в роддоме, а он здесь.
— Она шуткует, — сказал Роман и встал. — Ну, Маша! Смутит кого ни возьми. Очень, дядя Ваня, приятно было с вами познакомиться. Извините, но рабочий день еще не кончился. Я побежал. Торговая орбита — это тебе, Маша, не разговорчики о том о сем…
Он осторожно притворил дверь в комнату, и только в коридоре дверь резко хлопнула.
— Подлец высшего сорта, — сказала Маруся. — Я ему в глаза-так и ляпаю: ты подлец! Он знает, что подлец, он мне сам говорил, что знает это.
— Это он подлец? — спросил Матьков.
— А кто еще? Конечно, он, подонок! Как был подлецом, так и остался. Он весь подонок!
Ночью Матьков лежал и думал все о директоре магазина. Засыпал, а во сне видел его. Маруся дышала ровно, тихо; Матькову временами казалось, что в квартире он один. Так было тихо и пусто ночью, что подходил к окну убедиться, что дома напротив стоят, луна висит в небе, а ему не спится не потому, что город исчез, но от чего-то другого, вспомнилось, как в лунную ночь спал на сеновале, и если встанешь среди ночи, видны вся деревня, пруд, тусклые от лунного света ветлы, яблони, чувствуешь себя так, будто ты исчез, но все округ живет, а вот здесь, в городе, наоборот, кажется, будто все вокруг исчезло, и только ты живешь; от своих мыслей ему стало так душно, что он вышел на кухню и намочил голову холодной водой. После этого заснул, а утром проснулся опять раньше Маруси. Подождал, пока она поест, затем сказал:
— Всю ночь снилась в твоей квартире Америка и эти, американцы. Черные, губастые, зубы белые скалят. В Берлине, после войны, приезжают один раз к нам в гости эти американцы. Кого на встречу? Матькова порешили: он, мол, парень не ахти на вид, но одних орденов — восемь! Не говоря уже о медалях. Одних танков сжег — двадцать шесть, а самолетов сбил — семь! И во сне опять же они, здоровые, черти, сытые, зубастые, смеются на меня, хлопают по плечу. Я им говорю: не хлопайте, у меня одни мослы, не шибко-то похлопаешь, не баба я вам. Вот как. Никакой жизни во сне.
Маруся ушла на работу, а Матьков лежал и думал. Днем ходил по городу, ел пирожки, пил квас. Все ему нравилось, но в голову лезли разные нехорошие мысли, и никак нельзя было от них избавиться. От этих мыслей стало грустно. Если бы его в это время остановить и спросить: о чем думаешь? — он не нашелся бы, что ответить. Катила ли старушка коляску с ребенком, а он думал: «Вот она катит коляску». Торопились ли ребята с удочками на речку, а в голове вертелось: «Вот они рыбачить идут». Шли ли мужики на работу, Матьков говорил, глядя им вслед: «Вот они торопятся на работу». Все куда-то торопились. Человек шел по улице, сворачивал в переулок и исчезал. Был человек, и нет человека.
Жарко было, безветренно. Будто и ветер куда-то упорхнул по делу. Матькову стало как-то неловко: выходило, один он праздно шатался по городу. Совсем недавно так хорошо подумал о себе, а тут…
Матьков всю свою жизнь, как только встал на ноги, работал, но и всю жизнь ругал свою работу и мечтал о такой жизни, какая сейчас у него, и почему сейчас ему стало неловко от такой жизни, о которой мечтал?
Не мог он себя понять, тем более что и отдыхал-то всего третий день.
«Неужели я только любил мечтать о такой жизни? — спросил он себя тихо, чтобы кто-нибудь не услышал. — Чепуха! — огорчился Матьков и побрел домой. — Какая несправедливость, какая чепуха! Имею и я в своей жизни право отдохнуть, и меня от этого не будет мучить совесть».