Сто раз за ночь заходил в коридорчик, пил чай, отмахивался от мыслей, словно от назойливых мух. Часа в три, когда рассвело, решил из пивных ящиков смастерить подставочки для молочных фляг. Никто его не просил, но вдруг захотелось сделать приятное продавцам.
Матьков стал топориком строгать досточки, подгоняя одну к другой. Он уже сделал две легонькие, очень удобные подставочки, как неожиданно появились Роман и Маруся.
— Ушел молча, — укоризненно сказала Маруся. — Обиделся, что ли? Или уехать думаешь? Уговори его, Роман, не уезжать.
— Не поеду я, — ответил Матьков. — Нельзя мне ехать, а то засмеют пустомели. Люди любят смеяться, дай им только повод.
— Она мне, представьте, говорит, что дядя решил уехать, — сказал Роман. — Но я вижу, это не так. Ко мне, надеюсь, не в претензии на мою аргументацию? Только доски, чур, не портить. Я обещал их одному колхозу.
— Я чего, я порчу? — спросил Матьков, обращаясь почему-то к Марусе. Ему очень не хотелось смотреть на Романа. — Чего я порчу? Я трепать юбки не привык и их не порчу. Это вы… ты портите жизнь, а не думаете, что портите. Вы это портите! Надо понять такое!
— Вон сколько укокошил ящичков, — покачал головой Роман.
— Я не укокошил, — сказал Матьков грубо, вновь почему-то обращаясь к Марусе, как будто говоря ей: видишь, мол, какой он, которого ты любишь?.. Маруся не понимала, почему он обращался к ней, и взглядывала то на Романа, то на Матькова. — Это вы разбиваете жизнь че-ло-ве-чес-кую! Вы-и!
— Положите доски на место, — сказал Роман.
— Идите вы с досками! Идите подальше! Нашелси мне!
— Ого! — удивился Роман. — Я дал ему хорошую работу, а он вон что? Хорош гусь!
— Идите вы со своей работой к черту! — нервно, но тихо проговорил Матьков, обращаясь к Марусе, видя в том, что сказал Роман, что-то оскорбительное для него, Матькова, который столько прожил и столько видел на своем веку. Роман сказал тихо и улыбнулся, и потому, что он улыбнулся, Матьков заключил, что тот насмехается над ним, и сразу понял, что ненавидит Романа люто, ненавидит его голос, полную, плотную и сильную фигуру, его снисходительное отношение к нему, к Марусе и, прежде всего, взгляд его — взгляд откормленного, сытого пса. У него даже потемнело в глазах, так было с ним, когда он впервые в рукопашной проткнул немца штыком и кровь брызнула ему в лицо. — Работу нашли?! Мне от такой работы-и… Воротит меня от нее, срамоты такой! Поняли! По-о-ня-ли!
— Но-но, — проговорил Роман. — Претензий ко мне, надеюсь, нет?
— Чего — но! — воскликнул Матьков и ударил топором по подставочке. Она разлетелась в щепки. — Мне такая работа не нужна, поняли! Не нужна! На хрена она мне, ваша работа! По-оняли! Идите вы отсюдова, а то и до греха не шибко далеко! Идите отсюда!
Он размахнулся и ударил по второй подставочке. И эта разлетелась. Вдруг его осенило, он кинулся в коридорчик, схватил ружье. Роман собрался юркнуть за угол, но Матьков кинул ему ружье, оглянулся, будто хотел увидеть магазин в последний раз:
— Без меня живите! Без меня-я! Вот-вот, Маруся, полюбила ты этого паука, полюбила! Вот-вот, Маруся! Вот-вот! Когда же муха любила паука? Когда? Ты мне скажи? А во твои, негодяй, годы-то я в окопах заживо гнил и не думал оберегаться. А ты-то, ты-то, ведь я тебе жизнь сохранил, а ты-то, ты-то мою дочь… Кобель! Провались ты трижды скрозь землю, проклятый!
— Дядя Ваня! — воскликнула Маруся. — Дядя Ваня!
— Я тут из-за тебя, негаденыш, поседел, ровно не месяц, а десять лет прожил, из-за тебя верчусь, как на сковородке, из-за тебя, подличь! Я на войне так не…
— Но-но! — снова построжел Роман, глядя на сторожа, поражаясь его желчи и чувствуя в себе от этого удивление и страх, цепенея от этой страшной ненависти, сквозившей в словах, во всем буквально теле этого небольшого, смирного на вид человека.
— Я говорила! — выкрикнула Маруся. — Подлец потому что ты! Негодяй! Разве я не говорила, дядя Ваня? Говорила же. Гадкий ты, Роман, субъект. Разве я не говорила, дядя Ваня? — Маруся всхлипнула, отводя распатланные волосы с лица. Она поняла, что все беспокойство дяди Вани было вызвано не сменой села на город и даже не письмом Екатерины. А Романом. А точнее, дядю Ваню пугали их отношения. Каждый приход Романа углублял беспокойство, и если бы не сегодняшний случай, когда дядя так недвусмысленно высказал свое презрение к Роману, неясно, чем бы все кончилось.
На Марусю словно нашло оцепенение. Она даже перестала всхлипывать. Она вся была во власти так неожиданно появившихся мыслей, таких страшных и таких жестоких, перестала замечать говорящих колкости друг другу мужчин и направилась домой.