Он некоторое время молчит. Я вижу, что он собирается сказать мне еще что-то. Наконец наклоняется ко мне.
— Комедь играет, — сказал он и отшатнулся от меня. — И видеть его не могу, пот… потому что не желаю.
— Интересно? — говорю я.
— Инте… инте, не инте… а плохо, — доканчивает все-таки он.
— Ну да, — соглашаюсь я. Мои слова, видимо, успокаивающе действуют на него, потому что он опускает голову и закрывает глаза. Я смотрю на его кепку и начинаю опять вспоминать рассказ, который прочитал последним. Часто бывает, когда читаю чью-нибудь рукопись, то думаю не о том, что написано, а о том, кто писал. То вижу молодого паренька, увлекающегося фантастикой, с мечтательным, умным лицом, который живет в созданном им красивом, фантастическом мире; то видишь уже немолодого мужчину, склонившегося ночью над тетрадкой и исписывающего страничку за страничкой; а вот читал последний рассказ и никак не мог представить себе написавшего его. Это был какой-то заколдованный рассказ про парня, который едет из отпуска, ходит по вагону и развлекает себя тем, что ругается с одним, дразнит другого. И вроде ничего необычного, но столько в рассказе запахов, звуков, что теряешься и не знаешь, как все это может получиться. Кто же его написал?
Задумавшись, я гляжу в окно. В тамбуре поют студенты про Карелию, чей-то голос тонко вытягивает вверх фистулой; поют увлеченно, точно и в самом деле они вот сейчас прощаются с Карелией.
Грустная песня, обнаженные черные березы в лесу, недалекая просматривающаяся даль серой от дождя земли, небо, которое, кажется, начинается от земли, навевают печаль, и вспоминается далекое, забытое детство; мелькают в памяти школа, любовь, работа, мечты…
Думалось раньше, в двадцать пять лет я сделаю так много, что не будет стыдно за себя, а оказалось: читаю рукописи чужих авторов, забросил писать; беготня на вечера поэзии, поездки к памятнику Маяковского вспоминаются как увлечение.
Когда подъехали к станции, на которой я должен сойти, не хотелось выходить в холодный воздух, под дождь. На платформе стояли лужи, взбивая пену, колотил по ним дождь. Холодный звонкий дождь обрушился на голову, когда я вышел на платформу. Мужчина, который сидел напротив меня, помахал рукой, а я подумал, улыбнувшись ему в ответ, что вот встретился с человеком и больше никогда его не увижу, а он мне машет, как знакомому; я ему улыбаюсь в ответ, но не встретимся больше, а если бы встретились, то о чем бы с ним говорили?
Добежал до какого-то ларька, стал под козырьком, спросил у продавщицы, где остановка автобуса до села Ямка.
— Боже мой, бежите, он же сейчас уйдет, — запричитала она, выбегая под дождь, показывая рукой на теснившиеся невдалеке громады тополей. — Да бежите! Что вы? Тут рядом. Последний же рейс!
Прыгая через янтарно блестевшие лужи, я добежал до тополей, втиснулся в маленький автобус, в котором было полно народу, отдышался. И автобус тронулся…
— Везет мне, — прошептал я и покачал головой, стремясь сбросить с себя холодную дрожь.
Выехали за станцию, и дождя как не было: даже над черным уступом леса просинилось на время небо. Машину трясло на ухабинах. Шофер иногда оглядывался и, скаля зубы, кричал:
— Граждане, билетики! Привыкли — и!
Проехали длинные овраги, потянулись убранные поля, над которыми с криком носились грачи. Я думал, что живешь в Москве, ходишь на работу и не думаешь о том, что где-то есть поля, полные сырого воздуха, крика птиц, сладковатого запаха гниющих корней и этой задумчивости, что заставляет в себе ощущать нечто большее, чем ты сам.
Мне всегда казалось, когда попадал в деревню, что я ощущаю запахи, звуки, некогда знакомые, слышанные мною в далекое время, но когда это было, не помню, и в разлет с настроением идет память, и от этого чего-то не хватало мне…
Размечтавшись таким образом, не заметил, как мне что-то говорили.
— Тебе говорят, чай, — сказала старушка.
— А что? — не понял я.
— Сажайся, — предложила мне старушка.
— Что вы? — удивился я. — Сидите. Мне и так хорошо. Я привык стоять.
— Сажайся, — не унималась старуха, встала. — А что, Марусь, — сказала она молодой девушке, — мне уж скоро лежать, чай, в энтой, могиле, а он настоится. Правильно говорю?
Я отказывался, но она взяла за рукав и потащила меня на сиденье. Я посидел, оглянулся на прыснувших девушек и встал.
— Ну? — удивилась старуха. — Не нравится тебе?
— Не хочу.
— Тебе еще долго стоять на ногах, а сам-то хилой. Гляди, твои дела. Мне помирать-то скоро. Чай, належусь там.
Вскоре проехали разрушенный домик, заброшенный садик, в котором кричали воробьи, въехали в Ямку, небольшое село. Когда я зашагал к моей цели, так тихо было в наступающих сумерках, в немом ожидании полей, потянувшегося смешанного леса, что и в километре от села прослушивались отчетливо голоса ругающихся женщин. Бесшумно летали какие-то огромные птицы, скользили в гулком воздухе и, заломив набок длинные шеи, смотрели на меня.