Иван глубоко чувствовал свою вину, но не понимал в точности ее сути, и теперь готов был искупить эту вину как угодно и заплатить чем угодно. Его пугала не сама вина, а то, что ее, вину, никогда нельзя искупить. Вот на это прощение, отчаявшись окончательно, надеялся он и, забрав детишек, поехал в Большие Клесовины, оставил детей у родственников, а сам пришел к Уле.
Нет, он не забыл ее. Он любил Улю и всегда испытывал к ней странное чувство жалости и стыда. Ему вспомнилась та весна, когда впервые, тоже отчаявшись, поцеловал ее, и потом часто ходил под ветлу и представлял, как он это сделал и как это было. Прошло столько лет, а он все помнил и понимал, что это не случайно. Со временем многое обветшало в памяти, истерлось вконец, но вот о жизни с Улей он мог пересказать до малых подробностей. Как самое дорогое — эта жизнь с ней — отчетливо стояла перед глазами, и в минуту самых тяжелых переживаний, когда думалось, что и жить-то больше не к чему, он считал, что было у него хорошее, и оно — время жизни с Улей. Особенно остро запомнилась последняя ночь перед отъездом на фронт, ее мокрое от слез лицо, а жаркие руки, обхватившие его тогда, он ощущал сейчас с поразительной явью, и будто это было только что. Прошли годы… Хорошенько поразмыслив, Иван решил, что счастливым со второй женой никогда не был и, если бы не ребенок, никогда бы не ушел от Ули.
«Вот уж я седой, — подумал он, сразу же опознав Улю и ощутив вдруг наплывшее на него деревянное спокойствие. — Вот уж седой. Да и она поседела».
Он ни о чем не успел подумать, только почувствовал, как свело скулы, отчего-то сузились сами собой и заслезились глаза. Ему захотелось подойти к ней, но он боялся, что заплачет, потому что уже готов был оплакивать ушедшую молодость, пожалеть, что вот при таких странных обстоятельствах пришлось увидеться, и что он снова виноват, и от его вины, от его бесхарактерности страдает любимый человек, и в этот момент почувствовал такую жалость к самому себе, что испугался этой жалости, торопливо нахлобучил фуражку и шагнул навстречу сказать заранее приготовленные слова. Вот она, Ульяна, в черном пиджачке, в белом платочке, вся раскрытая, растерянная, как и двадцать с лишним лет тому назад, только морщины на лице да вялость не по годам уставшего человека. Иван шагнул к ней, отринув все мысли и не помня себя, как и тогда, когда уходил, уверенный, что по-другому быть не может.
Он подошел и спросил ее о чем-то. Спросил, но не понял, о чем спросил. Она не расслышала его. Она ничего не могла слышать.
У него была странная, пружинистая походка. Делая шаг, он будто подскакивал, будто старался этим показать, что в общем-то ничего не произошло. Он был какой-то очень сухой, и Уле сразу стало жаль его. Иван хотел казаться спокойным, но у него не получалось это, и он терялся. А ей вдруг показалось, что этот мужчина — не Иван. У того не было ни морщин, ни фиолетовых мешков под глазами, ни такой странной походки, ни этого жалостливого сострадания в глазах.
«Да, он совсем чужой», — подумала Уля.
— Вот, — повторил он громче на этот раз и сел на колоду. — Вот, Уля, презирай меня и делай со мною что хочешь. Вот я стою перед тобой, вот теперь посмотри на меня, такого дурака. Я подлец и негодяй. Я это знаю. Подло? Да! Мне стыдно, но я не мог по-другому.
Уля глядела на его новые сапоги, как будто собиралась спросить, зачем он надел их в сухую погоду. После всех переживаний, обрушившихся за последние три дня на нее, она почувствовала себя такой усталой, настолько слабой и беззащитной, что не могла ни говорить, ни стоять, и заплакала.
— Разве я виновата, — шептала она, — он женился, заимел детей, а теперь приехал… Разве я виновата?
— Видишь, как получилось, Уленька, — сказал горько Иван. — Я не знал, что делать. Тебе тяжело, а я что, я не человек? Я не стою тебя, ну а как мне унизиться, чтобы еще ниже стать перед тобой? Как? Я не знаю. Скажи… Так получилось. Я здесь ни при чем. Судьба, видать, — закончил он торопливо, вспомнив, наверное, то, о чем решил еще раньше сказать, чтобы успокоить ее и себя.
— Что скажут, Иван, люди? Я столько думала раньше: ты вернешься. Сколько жить-то осталось? И горько мне от всего. Ой как горько! Даже слов никаких нет на это. Я столько наплакала слез по тебе. Побойся бога хоть…
— Я все знаю, Уля. Ты б ко мне никогда не приехала, ты гордая… У меня дети. Самый первый, я тебе писал, помер, а остальные мал мала меньше: одному три, второму пять, а третьему семь лет. Вот в каком я положении. У меня к самому себе жалость. Хочешь, или мы с тобой можем уехать? Как ты захочешь, — быстро проговорил Иван. Теперь голос был знакомый, и казалось Уле, что Иван говорил правду, что так оно и будет, пожелай она.