Мне нужно было дойти до высоковольтной линии, а затем по проселку влево, и выйти к селу. Свернув на проселок, остановился, глядя, как распластались серо-голубоватые сумерки, как над ними, над самой кромкой земли прокатился странный сквозной свет, и в далеком мерцающем охвате неба, где должен быть закат, полыхнула дымчато-палевая заря.
Я шел долго, но не было ни высоковольтки, ни озера; густо поднимался запах с дороги, изредка, когда я сбивался с нее, шумно ломалась упругая стерня. Сырость накатывалась волной, и в ней растворялись запахи хлеба, плесени…
«Боже мой, — думал я, — неужели пропадают для всех эти запахи, и этот хрусткий на зубах воздух…»
Я вспомнил, как однажды плутал близ Клина, как, не дойдя до него, переночевал в стоге сена, как было хорошо…
Через некоторое время я решил, что иду не туда. Заметно холодало. Воздух утратил хрусткость и потяжелел. Пришлось прибавить шага. Вскоре я вышел к какому-то лесу, дохнувшему на меня тепловатым запахом перегноя, осины, вязкой теплотой.
Так и думалось, что кто-то сейчас старый, худой выйдет из леса с фонариком и, ни слова не говоря, поведет в теплую сутемень.
Дорога забирала влево; на изволоке тронули меня зябкие сквозняки, несшие холод полей, запах мяты, земляничного листа, и в стремительности проносившихся воли чувствовалась торопливость встревоженного пространства. Я тоже заторопился, потому что замерзли руки, холодные языки лизали шею, спину, торопили меня.
Дорога вновь свернула к лесу, взобралась на пригорок. И тут я понял, что заблудился. Возвращаться? Я слишком много прошел. Часы показывали около двенадцати. И я пошел, надеясь, что все-таки выйду к жилью.
Изредка на западе белели тучи: видимо, за ними прятался месяц. Заторопился, затревожился воздух.
Тревога в воздухе передалась и мне. Я начал жалеть все о том же, что уехал из города: в это время я бы лежал и читал, и думал о рассказах, повестях, гадал о людях, которые это написали.
И опять вспомнил рассказ, в котором было полно запахов, и подумал, что предложу его главному редактору, но знаю уже, что он скажет — литературщина.
Вскоре я увидел сторожку, кое-как сколоченную из горбылей. Дверь была заперта. Походив вокруг, я решил переночевать рядом, на куче хвороста. Через час встал, потому что совсем замерз. Холод становился все сильнее и сильнее; твердела земля, трава хрустела под ногами, точно стекло.
Скрипя сухим деревом, отворилась дверь. Вошел, увидел кучу какого-то хлама, вязанки сухих трав, куски проволоки, чучело какой-то странной птицы. Закрыв изнутри дверь, я решил переночевать. Но и здесь было холодно, а часа через два я уже не мог лежать и встал.
Я открыл дверь и, попридержав выдох, оцепенел. Земля побелела от снега. Освободившись от снеговой тяжести, проредились тучи; из-за них косо глядела на мир красноватая луна, и в ее немой печали, в ее тихой задумчивости была скорбь, — будто она — это сама осень, вдруг не узнавшая землю; розоватый свет накладывался на бело-серый, и в далекой прозрачности воздуха заметно ломались тени растущих деревьев.
А слева стояло село.
Поглядев округ себя и позабыв на время о холоде, я направился в село.
Так вот почему, думал я, так тревожно было в воздухе; вот почему так стремительно ветер прогонял над землей в последний раз осенние запахи, а земля дышала трудно, тяжело, и все казалось мне, что будто кто-то огромный, старый, ворочаясь, укладывается спать, и слышались шорохи, шумы, а небо было низкое и торопливо бежало куда-то тучами.
Осень уходила, и еще раз уходила жизнь, чтобы дать дорогу белой зиме.
За сторожкой, метрах в трехстах, начинался лес, выбегающий прореженным правым крылом на крутой взгорок. Выбежал и остановился, а сосны по одной, а то и по две осторожно на цыпочках поднимались на взгорок к избе. А с взгорка к туманящейся реке сходило село.
Я еще издали увидел, что на зиму смотрел не я один. У двери отдельно стоящей избы, прислонившись плечом к косяку, стоял старик — длинный, худой, в фуражке, и смотрел из-под руки в поле. Глаз его не было видно, только серела борода на его длинном сухом лице.
— Здравствуйте. Я так замерз! Плутал всю ночь.
Старик опустил руку, кашлянул и посторонился.