— Заходь. Гостем будешь. — Кашлянул еще раз он, помедлил. — Здравствуй. Оглох, что ль? — Он пропустил меня в темноту коридора. — Стара, принимай гостя-то!
С печи выглянула старушка; старик зажег свет и стал копаться в печке, глядя на меня, сидящего у окна.
— Это как плутал, а? Дороги будто бы давно все известны. А?
— Я из Москвы.
— И… и, — сказал старик, — говоришь, из энтой, из Москвы самой? А? Далеко прошел, а? Сегодня леты были жаркие и то, почитай, никто из ея не был. А? Небось, а? И в Москве — от нынче холодно, а?
— Наверно, холодно, — отвечал я, — когда уезжал, дул ветер, холодно было.
— Ну да, ну да, — закивал старик, ломая хворостинки и поджигая их спичкой, — оно все подвержены холоду-то. Все подвержены.
— Холод — это холод, — сказал я, вздрагивая, — от него никуда не денешься.
И тут я в кармане нащупал сигареты, о которых совсем забыл, и мысленно выругал себя, потому что мог же ведь согреться хоть немного. Непослушными руками вынул пачку, закурил, предложил деду.
— Это можно, — ответил старик, раздувая огонь, встал, взял сигарету, закурил и деловито затянулся.
— Это можно, — закашлял он, принимаясь опять дуть.
Вскоре загорелся хворост.
— Заплутал, говоришь?
Сигарету он скурил быстро.
— Так, из Москвы-от? — спросил он снова.
— Да, — ответил я.
Он помолчал.
— Товары ныне есть?
— Вроде есть, — пожал я плечами.
— А правительство как? — спросил.
— Да как, как обычно, — сказал я, не понимая его.
— Ага, — кивнул, — это хорошо. Англичане все мудруют?
— В чем? — спросил я.
— А во всем, в этой дипломатии, а то у них, вишь, слыхал я, деньгов маловато.
— Черт их знает, — сказал я.
— Ага, ну этому все подвержены, — поддакнул он, смешно закивал, встал, принес холодных огурцов, большие жестяные кружки с водкой на донышке; мы выпили, и я почувствовал, что начинаю разогреваться.
Я глядел на него и гадал, сколько же ему лет. Он был слишком сухощав, чтобы точно определить его годы, но от всей его фигуры веяло древним, хотя что именно говорило об этом, я не мог понять.
От тепла в доме стало уютно, и я, сев поудобнее, принялся разглядывать стол, лавку, два табурета, русскую печь, икону в углу, клетку с курами под лавкой и решил, что вещей у них не больше, чем в моей холостяцкой комнате.
— Я вам помешал? — спросил я, заметив, что старик дремлет.
— Это как же плутал? — опять спросил он. — Дороги все свои. Мерз, почитай, ночью на улице?
Казалось, что старику хотелось говорить, спрашивать, беспокоиться, но он не знал, как к этому подступиться, а только моргал, глядя на меня, и говорил то, что уже было сказано; в его длинной, сухопарой фигуре, неуклюжей, сильно сутулой, проглядывало любопытство, но желание не оказаться смешным перед гостем сдерживало его.
— Я вот тоже плутал, — сказал он. — А тебя как звать?
— Алеша.
— Ага, Алеша. Очень даже хорошо.
Он принес старую шубу, укрыл мои ноги.
— Очень помогает, — добавил он к тому, что сделал, походил по избе, задул лампу и сел к печке.
— Плутал, — мотнул он головой и улыбнулся.
Я ему рассказал, как все было, а когда кончил, он похлопал себя по коленкам и тихо заулыбался, радуясь тому, что услышал, и на его вялом лице проснулось что-то радостное, будто он вспоминал что-то знакомое, но уже давно забытое.
Он взял кружки.
— Ты постой, — сказал и ушел.
Мне даже показалось, что в его походке появилась резкость и упругость; я гадал, откуда у него все это, и смутно догадывался, что он рад поговорить, что, видимо, мой приход навел его на какие-то воспоминания, дорогие ему.
Вскоре старик вернулся, сел и, задерживая взгляд на моем лице, протянул мне холодный огурец, кружку.
— Учишься, чай, работаешь? — спросил. — Сейчас все боле учатся, а работать-то некому, а и учеба — дело очень даже подвержено знаниям. А?
Я сказал, что работаю в журнале.
— Знакомо нам, — ответил неопределенно он. — Нарицательная работа.
Ноги мои, отогреваясь, заныли, и я задвигался, чтобы пошевелить пальцами, снял туфли. Он взял туфли, осмотрел их и покачал головой. Мне стало тепло, но в тепле, где-то внутри, было холодно; вспомнил, как в сторожке пытался согреться, как чуть не замерз, и даже содрогнулся от этого. Все-таки сторожку надо было закрыть.
Я сказал старику о сторожке, о том, как я в ней мерз. Он на время замер, будто решая, как ему быть, а через минуту уже сидел хмурый, исподлобья поглядывая в мою сторону.
Я даже растерялся, пробормотал что-то в оправдание, собираясь сейчас же пойти и закрыть сторожку, думая, как нехорошо получилось, что, возможно, ее нельзя было открывать, потому что там, возможно, ценные вещи, продукты наконец.