— Село у нас большое, почитай, было, дворов двести набиралось, можно сказать.
Я кончил пить чай, поставил кружку и откинулся, чтобы послушать его.
— Пить-то он, може, будя, — тронула старика за рукав старуха.
— А ты не мешай, Марья, — ответил старик. — Сами знаем об етом.
Он принес чайник, покряхтывая, налил чаю. Я сказал, что не хочу.
— А ты, если не хочешь, то пей, — ответил он на это. — Такого организма строение. Вот, я говорю, у нас, почитай, дворов двести было, а то и боле. И германцы все дотла… а моя изба, вишь, осталась. Опосля войны на етом месте никто не хотел строиться, ушли к реке поближе, а я один стою тут.
— Все время одни? — спросил я.
— Я-то? А то как же — одни. Сыновьев да дочерьев нет, а сродственников, считай, всех до одного поубивал Гитлер-то.
Он замолчал. Я подумал о том, что старику, наверное, пришлось очень много пережить и что в тиши, когда один, приходится ему жить прошлой жизнью, и, должно быть, тяжело в такую минуту, и вспомнились его торопливость, неумелый разговор. С каким любопытством, прямо восторгом он слушал меня! Несколько раз подходила старуха, что-то шептала; он сердито отвечал и отправлял ее от себя.
Только теперь я стал замечать, что он просто хочет быть подле один. Он поправлял ватное одеяло, подушку, ходил за чайником, приносил банки то с одним вареньем, то с другим, подбрасывал в печь дрова. И был очень доволен, радостно крякал и все смотрел на меня.
Старик вышел из избы; подошла старушонка и молча поглядела на меня, а когда вернулся старик, то торопливо встала, сказав:
— Ты пей чай-то, милой. Я вот блинков запарила.
— Я, я есть не хочу, — растрогался я.
— С нами это бывает, — сказал старик. — Англичане как? Вот ты мне скажи, как там все?
Я молчал, я думал, что если бы у старика был сын, то он сидел бы с ним за столом, пил чай, и говорили они о политике, и медленно и густо текла б их беседа, и старик не думал, что вот он сидит с сыном, а теперь, говоря со мной, пожалуй, воображает, как он говорил бы со своим сыном.
Может быть, мне это приходило в голову потому, что у меня родителей не было. Родился я в деревне, не помню, в которой, но помню, что в деревне и родителей убило и невесть как очутился в Москве и часто, глядя, как мать товарища журит или любуется им, своим сыном, я жалел, что нет у меня матери.
Я уснул. Мне снилось, что бреду по дороге, что вдыхаю знакомый запах, но только не могу понять, где я встречал этот запах…
Проснулся под утро, вспомнил, что это мой детский запах, который остается с человеком на всю его долгую жизнь. Я не помнил ни отца, ни матери, а запах помнил. Это все, что осталось у меня от прошлого.
Я лежал с закрытыми глазами и думал. Старики тихо переговаривались. У печки сидел старик, вертел мои туфли и чинил их: проткнет иголкой, протянет нитку, прижмет ее и поднесет ботинок к прикрученной лампе, полюбуется им, потом опять то же самое. Старушка сушила мои носки. Они говорили тихо, так, что и не поймешь, о чем.
Сверчок пел песню; тонко подвывало в трубе; в избе было тепло, пахло сухим деревом, густым воздухом, кислой опарой.
Старик встал, постоял, держа в руке туфлю, затем медленно подошел к окну, потом к печке. Он ходил тихо, опустив голову, осторожно поднимая то одну ногу, то другую; в его походке не было стремления пойти куда-то, сделать что-то, ему нужно было ходить, чтобы думать, вспомнилось ему что-то…
А мне думалось, что я вижу неподдельную, настоящую жизнь стариков, и втайне радовался, что посчастливилось больше всех. И опять заснул.
Проснулся поздно. Меня поразило, что в избе стало очень чисто, чего не было вчера. Пол выскоблен; пятна на печке забелены, на окнах появились занавески.
Старушка, одетая в новую юбку, кофту, пекла блины и махала рукой на дым от масла.
— Чадит, — сказала она, увидев, что я проснулся.
Мне сегодня уже нужно быть на работе, поэтому, полежав еще чуть, я встал, оделся.
— Я ведь сегодня уезжаю, — сказал я, чувствуя, что еще не выздоровел. — Пора.
— Уже, — удивилась она, — чего-й так скоро? Чай, надоело?
— На работу, — ответил я.
Вскоре пришел старик, узнав, что я должен уехать сегодня, помрачнел.
— Куда торопиться, — буркнул он, ставя принесенную водку на стол, — на работи-то подождут.
— Он сегодня день пропустил, старый, — сказала старуха.
— Молчи, — буркнул старик.
Он принес, из-за печки мои туфли, починенные, вычищенные, осмотрел их и протянул мне. Сели за стол. Старушка принесла горку блинов, в семи банках — варенья, меду, еще какой-то настойки, хлопотала, суетясь подле стола, подсовывала мне то одно, то другое, следила за каждым моим взглядом. Мне было неловко. Никто никогда так за мной не ухаживал, да и старики, я видел, соскучились, истосковались по этому хлопотанью, по этой торопливости, по оханью, когда кажется, что дали не то, что нужно, что не угодили…