Старушка будто помолодела. Она раскраснелась, седая прядь сбилась, но она этого и не замечала.
Перепробовав все варенье, я решил отдохнуть. Старушка принесла восьмую банку и протянула мне.
— Ладно тебе уж, — проворчал старик, взял у нее банку и сам поставил передо мной.
— Куда мне? — усмехнулся я.
— А ты ешь, а потом скажешь, — ответил старик.
Я ел и смотрел вокруг себя. Все в доме преобразилось, даже куры куда-то исчезли.
«Неужели я, чужой человек, смог заставить их сделать все это», — думал я.
Выпив со стариком, я собрался и тут только заметил, что на старике новый черный пиджак, фуражка, хотя вчера еще на нем была шапка-ушанка.
Вышли из дому. Было тепло; звонко падала капель с крыши; в воздухе стояла сырость, пахло горелым и тонко — хвоей. Старушка подала мне руку, потом, не выдержав, заплакала, поцеловала меня.
Мы спустились с пригорка в село, прошли мост.
— А вон и Ямка, — сказал старик.
Это было совсем близко, и я, видимо, дал большой крюк, чтобы попасть сюда. Внимательно старик записал мой адрес, дал свой, протер очки, протянул руку, и тоже лицо его мелко затряслось. У меня не было близких родных, и я не знал, как надо прощаться с родными, и чувствовал себя так неловко, что старик повторил несколько раз:
— Ничего, оно это, пройдет.
Я пошел по водянистому снегу и оглянулся уже около леса. Старик стоял, черный на снегу, длинный. Из лесу тянуло теплым перегноем; в нем почти не было снега, и я вспомнил: когда я шел ночью мимо какого-то леса, то мне казалось, что вот сейчас старый, худой выйдет из леса с фонариком и, ни слова не говоря, поведет в теплую сутемень.
Около села Ямка, откуда я должен уезжать на станцию, оглянулся еще раз и увидел за лесом маленький домик, а к нему торопливо бежали по одной, а то и по две сосны.
1971
ПРОСВИРКИ
В райбольнице Сгурский проработал шесть месяцев. Зимой начал свирепствовать грипп, и его направили в деревню Стенцовищево. Деревня находилась довольно далеко от райцентра. Как говорил главный врач, «где-то за тропиками или субтропиками».
До села Желтоух он добирался на «газике», а оттуда, прихватив с собой чемоданчик с лекарствами, заспешил по узкой дороге, проделанной санями. Вскоре опустились тягучие предсумерковые тени, стало завихривать, и хотя был конец февраля, Сгурскому казалось, что зиме, а вместе с ней снегу, холоду не будет конца.
Где-то за лесом, когда он прошел уже бог знает сколько, его догнали сани. Врач, сидя в санях, оглядывал леса, бесконечные, фиолетово чернящиеся на округлой белизне снега. Озябшие, с прозвоном задубеневших проводов вышагивали телеграфные столбы, врезаясь в коридоры просек, а затем устремлялись по полям мимо обснеженных стогов, заячьих троп, дорог, — в ползущих по снегу чернильных сумерках они будто летели, озябло звеня своим деревянным телом в начинающейся заметели.
Они догнали трактор. Высунувшийся из кабины тракторист радостно что-то кричал, показывая то на небо, то на сено, которое он вез в колхоз, и от его радостного крика, возбужденной жестикуляции врачу стало теплее, и он сразу почувствовал, как устал за день от мороза, тяжелой одежды и своего стремления доехать. Как удивительно теперь развалиться в тепле, пить чай, думать о простых каких-то, незначительных вещах.
Вскоре появилась и деревня. В самой деревне, вытянувшейся улицей вдоль речушки Осперь, было шумно вопреки ожиданиям Сгурского, которому сказали в больнице, что в этой деревне все повально болеют гриппом. Где-то в серых сумерках тарахтел движок. Из окон домов лился мягкий полусвет. Нахохлившиеся крыши с большими шапками снега уютно подремывали, чувствуя внутри себя свет и живое тепло людей; думалось, они, избы, испытывают какое-то удовольствие от уюта.
Сани катили по улице. Их нагоняли и остервенело обливали лаем собаки. Стоило Сгурскому замахнуться на них, и они стремительно рассыпались по дворам. Это рассмешило врача. Он вдруг решил, что он дома, хотя еще ни с кем из здешних не говорил, но жилье, запахи, лай собак хлынули на него, и ему стало весело.
Лошадь, наверно, почувствовала то же самое и заржала, фыркая и махая хвостом. Подъехали к какому-то дому. Возница обернулся.