— Какой такой святой? — удивился Сгурский. — Уверяю вас, что он его из кармана достал, ничего мы у вас не нашли.
— Вы, вы закусывали? — переспросила старушка, недоверчиво, торопливо, оглядываясь на иконы, было видно, что она все равно ничего не понимала.
Сгурский переминался с ноги на ногу, дожидаясь, когда же старушка успокоится. И только минут через десять, так ничего не поняв, вышел, сел в сани и поехал. За деревней он все думал об этом.
— Скажите, — спросил у возницы, оказавшегося прежним мужиком, везшим его сюда. Мужчина обернулся к нему. — Скажите, что такое просвиры?
— Это зачем вам? — спросил тот в свою очередь.
— Так, нужно, дело одно есть.
— Это, как сказать тебе, это пресный хлеб. Это когда в церквях-то причащают, то этим-то хлебом дают, и вина, будто хлеб-то — он тело Христово, а вино — оно кровь его. — Мужчина объяснил, поморгал, обдумывая, правильно ли объяснил, а потом, когда Сгурский все понял и уже задумчиво глядел на появившееся неяркое солнце, добавил: — Его пресным, тесто-то, пекут, в напраздники. Я нет, а моя старуха верует: бабы-то, они слабшее нас.
— Вот как, — сказал врач, думая о попе.
И больше до самого района они не сказали друг другу ни слова. Заигрывала метель, солнце спряталось, а когда подъезжали к Голикину, тучи плотно обмотали небо, провисли. Закружилась непогода, потемнело, ничего не было видно, только метель дудела во все свои снежные трубы.
1971
ТРИ ВЕРСТЫ
— Ты, Митяй… не сыночка Емельяна Силатича? — в какой раз спрашивал дед Митрич агронома, подпрыгивая в бричке и стараясь подложить под себя выбившуюся солому. Агроном молчал. Старик достал из нагрудного кармана сигаретку, закурил, сторонясь от ветра, пыхнул дымом, закашлял и посмотрел на сутулые плечи агронома, его нагнутую голову в мокрой черной шляпе, — сбоку видны были свесившиеся ноги в резиновых сапогах, рука тяжело лежала на перекладине, — дернул вожжу, поворотил на обочину и ударил по лоснящемуся крупу лошади вожжой.
— Но, э-эх! — проговорил досадно старик, — ни в тебе аллюра, ничего. Скаженная, чертяка, а не коняга. Но-о-о!
Лошадь вытащилась на обочину, но передние колеса брички увязли в грязи. Лошадь остановилась. Подул ветер, поднялись соломинки с брички. Старик махнул вожжой. Лошадь выгнула спину и прыгнула, бросив вперед задние ноги и, чуть не опрокинувшись, вытащила бричку.
— Но, махонькая, — сказал старик, намотал вожжу на руку и начал думать об агрономе, посматривая в его сторону и порываясь что-то сказать. — Я, Митяй, правду сказал, что на машине никак нельзя, — обернулся старик.
— Да, да, — пробормотал агроном, спрыгнул с брички и на недоуменный взгляд старика только махнул рукой.
«Больно, поди, человеку», — подумал старик, ругая все на свете и прежде всего лошадь, погоду и еще что-то, что всегда было причиной несчастий — саму жизнь человеческую, казавшуюся сейчас Митричу непонятной и несправедливой.
— Вот тебе, нужна она? — глядел старик на дорогу. — На-ко только ступи, так по саму по голень откусишь! Откусишь ведь? — вопрошал он дорогу, и на ее молчание отвечал: — Только дай! — И тебе, и тебе, — поворачивался он к лесам, полям и торчавшей вдалеке старой мельнице. И все молчало. Все уверяло в правильности его мыслей.
Старик сердито глядел вокруг и изредка в сердцах стегал лошадь вожжой, оглядываясь на плетущегося сзади агронома, и постоянно дергал от возбуждения мокрый козырек фуражки.
Когда Митя Силатичев, молодой агроном, приехал по распределению на станцию Луконово, чтобы добраться до места назначения в колхоз «Всходы», была весна. Маленькая станция, обитая свежим тесом, забрызганная побелкой, голые деревья, низкие торопящиеся тучи и запах, какой бывает только весной, встретили его. Он подумал, что, наверное, не туда попал. Остановился у вагона, поглядел на вокзал, на густо шумевшие тополя, усеянные орущими грачами со вскидывающимися хвостами (дул ветер), и ему захотелось не сходить здесь. По платформе ходили проводники; из-за густо-красной двери вокзала выглянула женщина в фуражке и исчезла, потом выбежала и подняла желтый флажок. Медленно отходил поезд, зеленые вагоны катились, из них даже никто не выглядывал, и только в последнем, подперев ручками головку, спокойно смотрела из окна девочка. Он улыбнулся, махнул рукой и долго провожал ее взглядом.
Митя оглянулся. Тоскливо стало, одиноко. Серые, рваные облака, клубясь, наползая друг на друга, стремительно проносились в сторону леса.