Митя сказал, что хочет спать. Старик постелил ему на печи, а сам сел перед огнем, держа бережно череп.
Митя пытался представить того, кому принадлежал череп. Может быть, это была молодая, красивая, гордая девушка, похожая очень на Машу. Он представил Машу и вздрогнул. Поймал себя на том, что рассуждает о ней, и тихая улыбка скользнула по лицу, стало тепло и хорошо, и очень удобно. Хотелось лежать и думать, мечтать о чем-то прекрасном, и еще захотелось сейчас же записать в дневник что-то большое, только зародившееся, еще не ясное, но очень глубокое, то, что он почувствовал. Но он заснул, а во сне видел Машу.
А потом пришла настоящая весна, полная хлопот, когда председатель говорил, что агроном — личность номер один в колхозе, и на Митины плечи обрушилась посевная со всеми ее тяготами и с двадцатью четырьмя рабочими часами в сутки.
В июле Митя получил телеграмму: «Приезжаю двадцать пятого встречай». В тот день он записал три строчки в дневник: «Невозможно описать нахлынувшее счастье, которое поглотило меня всего до ногтей. Кто я? Самый счастливый человек, которому нелепо писать о счастье, когда оно в живом виде представится». Митя хотел еще написать, но вспомнил: «Приползешь на коленках к моим ногам!» Как глупо она говорила, думал он, она любит меня, меня! Этого скучного агрономишку. И потом уже, осенью, она сказала: «Я не хочу жить в этом омуте. Знай это. Помни, мой дорогой, живущий в этой дыре, я покидаю тебя. Бросаю. Ну что же ты, дорогой, не кричишь! Бросаю! Завтра увезешь меня. Я тебя бросаю, но если хочешь, приезжай. Мне осточертела эта грязь. Надо-ела!»
Митя молчал. Она горько заплакала, обняла его. Он обещал после уборки приехать. Она всхлипывала, ходила по комнате и говорила:
— Боже мой, боже ты мой! Куда я приехала? Пусть я тебя люблю, но зачем унижаться и ехать сюда?!
Утром, когда Митя, как обычно, уходил на работу, она вскочила:
— Ты меня повезешь, ты меня повезешь на вокзал!
Митя кивал и не мог понять, то ли он волнуется, то ли она.
Он сказал Митричу, и тот приехал за ней на этой же бричке, презрительно глядя на нее; смешной и торжественный. Он все понимал, но с достоинством молчал. Он умел и молчать.
Спрыгнув с брички, агроном тихо пошел по обочине, где не так вязли ноги. Мысли не давали покоя. Липкие, как клей, они разбухали, казалось, давили изнутри на череп, и от этого звенело в ушах. Перед глазами все еще стояли вокзал, она, худенькая, жалкая и торжествующая, гордая от сознания собственной твердости. Он стоял. Он не знал, что сказать, и поэтому твердил все время одно и то же: «Да, да, обещаю, приеду. Конечный срок — декабрь». Он был сам убежден, что уедет отсюда, из этой деревни, где, как ему иногда казалось, все надоело.
Под ногами чавкала мокрая трава; недалеко ехал на бричке Митрич. Агроном подошел к столбу, прислонился. Глухо жужжало в нем от проводов — успокаивало. Далеко по сторонам чернели леса, поднимаясь на пригорки и волнами скатываясь с них; низко шли тучи. На проводах сидели маленькие птички и попискивали. Агроном пошел дальше, останавливаясь, глядя себе под ноги, чувствуя внутри какое-то опустошение. Когда поравнялся с мельницей, перед глазами открылась деревня, затянутая голубоватым стеклом дымки. Прозрачные сумерки, какие бывают только в деревне, бесшумно и торжественно опускались на мягкие тени домов и ветел.
Митрич остановил лошадь и заходил вокруг нее, делая вид, что затягивает супонь: ждал агронома. Агроном усмехнулся. Стало жаль этого доброго старика. И он подумал о том, что уедет, что все это забудется, что не будет низких облаков, голубых лесов, привычной мельницы, этого дымка и еще чего-то… Что-то зашевелилось в груди. На дорогу сел грач, черный, блестящий, посмотрел на него, прокричал и, взлетев, опустился на омет. Вот и речушка. Мягко колыхался туман над берегами, стлался вширь и полз к деревне. Низко пролетели две утки, просвистели крыльями и исчезли. Сзади кто-то кашлянул, и агроном, не оборачиваясь, знал, что это стоит Митрич, кутается в дождевик и хочет сказать: «Сырость всегда тянет на болезнь». Агроном посмотрел на стоящего Митрича, виновато косящегося куда-то вбок, и зашагал в деревню. Вскоре пришел домой и старик. Он нахмурился, но так ничего и не сказал.
Окна посинели. Митя стоял у окна, глядя на улицу. Виднелась часть мокрого плетня, лужа во дворе, мокрые расхаживающие по двору куры.
Агроном вышел на улицу. Им медленно овладевало спокойствие. Только чувствовалась пустота, глухая боль где-то под грудью, тоскливая и неприятная. «Уехала, пусть уехала. Ну и что, ну и что? Пусть уехала!» Он направился по улице. На западе вспыхивали зарницы, бледнели от них избы…