— А правда и то, — поддакивает Мариша.
Однажды они сидели, смеялись. Зашел он и сказал:
— Что смеетесь, как китайцы!
А другой раз:
— Наш начальник — сущий китаец, как японец. Настоящая зараза.
И не поймешь, кто, что и почему они у него все такие.
Вот и сейчас он качает головой, смеется, что-то замышляет. Если бы он не боялся Машеньки, то давно что-нибудь придумал смешное.
Машенька пьет чай, усердно, до тех пор, пока совсем не покраснеет — это у нее норма такая. Ваня смеется, шире расходится в улыбке его рот, качает головой, говорит:
— Вот я сидел для безобразия жизненного опыта два года, а ты что делала?
Он и о тюрьме говорит со смехом, знает, что за дело был там.
Мариша не поняла, что он говорит и ей ли вообще, смутилась, когда догадалась, что ей. Он всегда так…
— Я?.. — удивилась она.
— Убил! — говорит он. — Тебя убил. Если б узнал, то соломку подстелил!
— Работала, — говорит она.
Он встает, ходит по комнате, ерошит волосы, смеется сам себе, щелкает пальцами.
— Работала? — спрашивает.
— Ага, — кивнула Мариша.
— Иван, не приставай! — предупреждает Машенька. — Я тебе говорю.
— Хорошо, — говорит Иван. — Хорошо, уважаемый человече, значит, того, трудился во имя… Хорошо. Твои руки назовем золотыми.
Он садится и начинает пить чай.
— Если б все так трудились, — говорит с укором Машенька, сердито наливая ему чай. — Все так трудились б, мож бы на самом деле руки золотыми были. Много ты понимаешь! В своем стакане, конечно.
— Хорошо, хорошо, — подхватывает Ваня, предостерегающе поднимает руки, — работали, есть деньги. Дай нам четыре тысячи, а у нас на книжке семнадцать рублей: мы еще добавим и купим машину.
Всегда он вот так начинает подсмеиваться над всеми.
— Без балды! — угрожает ему Машенька. — У тебя рот хуже, чем у бабы язык: тряпка.
— Молчи, папка! — кричит Света.
Мариша смотрит на одного, на другого, знает, что они просто так говорят. «Ваня любит это, — думает Мариша, — как все у них делается: и шумно, а не злобно». Он встает, выходит в коридор, затем возвращается и на ходу говорит:
— Создал бог три зла: бабу, черта и козла!
— Дурак, — говорит Машенька. — Молчал бы ты, — она качает головой, вертит пальцем у виска, хочет еще что-то сказать, но только встает, затем садится в нерешительности, машет на него рукой и наконец смеется Марише.
— Закон есть закон, — говорит Ваня, опять смеется, а Света его бьет по руке, — не бери заместителя умнее себя, а жену глупее себя: всегда дураком обзовет.
Машенька молчит, машет рукой и опять крутит пальцем у виска.
— Ты замужем была? — спрашивает он вдруг Маришу.
Мариша теряется, утвердительно машет головой, затем, спохватившись, говорит:
— Не, не, с чего ты?
— Иван! — предостерегает его Машенька.
Мариша растерялась совсем, чувствует, как залило теплом лицо, заморгала и даже слезы на глазах навернулись: ей почему-то стало больно, и она закрыла лицо рукой, как будто ее уличили в плохом, хотела проглотить вишенку, но та застряла в горле. Она закашляла. Встала. В глазах покраснело, поплыли круги, не видно даже стало, как вокруг бегала Машенька, как испугался Иван.
Она только думала об одном: как нехорошо на людях так вот быть, как неудобно у нее получилось. И заплакала от досады на себя, на то, что в груди будто оборвалась какая-то ниточка, а ей теперь неудобно и стыдно от этого.
А Ваня ходил вокруг, оправдывался, говорил, что он так, он ничего не хотел, затем налил в стакан водки и подал ей. Машенька засмеялась, и Мариша тоже засмеялась, вытирая слезы. Света села ей на коленки, подставила свои белые кудряшки, чтобы Мариша погружала в них лицо, и ей и Марише было так хорошо.
И рассказала потом, что она не захотела выйти замуж, потому что у него, Петра-то, была жена. Любила его, а отказалась от своего счастья-несчастья, так как у него был ребенок, а Ваня даже рассмеялся и добавил, что сейчас это не в моде, что жениться — это живая могила.
Потом Мариша рассказала, что не помнит своих родителей, но постеснялась добавить сразу, что была подкидышем; только потом добавила об этом и о том, что росла всегда в детдоме, что в войну ее ранило уже в Ковеле — это далеко, под Польшей, а ранило легко, но она после этого не воевала. А когда пошутила: «О, вы под стол пешком могли идтить, когда у меня уже была рана», — то все рассмеялись и долго дурачились.
И было хорошо, так удобно у них сидеть, что кажется, нигде ей в Москве так весело не было. Так бы и сидела, так бы и сидела днем и ночью.