Увидев Улю, он, спотыкаясь, затрусил к ней, растянулся у ее ног и громко заревел:
— Ма-ма! Ма-мочка! Моя мамуля!
Она взяла худенького ребеночка на руки и села опять на колоду. Иван моргал и тоже растерялся, стараясь не глядеть на Улю, и все порывался забрать у нее ребенка, потом махнул рукой, опустился рядом и вдруг горько заплакал.
— Был год, когда мать умерла. Он с ума сходит: маму ему, и все. Где я ее возьму, вот и отчаялся к тебе приехать. Как увидит женщину, так она мама ему, и все. Видишь, синий даже стал?
Уля, расчувствовавшись, стала винить себя. Ей показалось, что во всем виновата только она, и никто другой, и, глядя на плачущего Ивана, уткнувшегося в ее грудь ребенка, тихонько стала говорить что-то в свое оправдание. С каждой минутой Уля все больше и больше убеждалась в своей вине. Кто знает, почему она ощутила себя настолько виновной, настолько несчастной, что сказала:
— Прости меня, Иван. Я сама не своя.
Она сидела и думала о своей вине, исподволь убеждаясь в ней.
«Он совсем старик, — горько подумала Уля об Иване. — Он совсем исстрадался весь. По рукам и ногам я связана с ним. И все мы, что ли, связаны друг с дружкой? Сколько лет прошло, а не куда-нибудь пристал, а ко мне».
Разговор с Иваном ей уже не казался таким ненужным. Уле самой теперь было не ясно, чего она хотела от Ивана.
«Конечно, он любил своих детей, и, если б у меня были от него дети, тоже любил бы их и был хорошим отцом, и все не могли, может, на него нахвалиться; ведь Иван ушел от меня не из-за той женщины, а из-за ребенка, а другие мужики, наоборот, уходят от детей», — думала Уля, направляясь в избу.
Ребенок, обнимавший ее, перестал всхлипывать и заснул. Уля опустила его в зыбку, укрыла одеяльцем, присела рядом и неожиданно для себя стала напевать грустную песенку о мальчике, который шел через темный лес, а в лесу его караулили волки и должны были съесть его. Уля никогда не знала этой наивной песенки, никогда не пела, только однажды слышала, как кто-то пел ее своему ребеночку.
Она поднялась с табуретки, сорвала листок с календаря.
— Субботний день, — сказала она вслух. — Уже вечер. Надо ужин комбайнерам везть, а махонький спит. Ваня! — крикнула она, трогая свое горячее лицо. — Чего мне делать? Нужно ужин везть комбайнерам. Ваня!
Она крикнула и удивилась: голос был совсем чужой. Она знала, что Иван не услышит ее, и крикнула так, для себя, ей просто хотелось услышать, как будут звучать вслух те слова, которые ей придется, наверное, теперь часто повторять, и от своего голоса, и от розово пылавшего зарей окна, за которым теперь стоял Иван с детьми, у нее в груди что-то насторожилось и успокоенно замерло, и Уля решила, что напрасно так переживала и волновалась, что, видать, так и должно было случиться, как вот сейчас. Она повертела в руках листок календаря и вышла к ветле.
1969
НОЧЬЮ
Ю. П. Казакову
Харлампию и его племяннику Косте нужно было в районный магазин. Особенно не терпелось Косте, не по годам рослому восемнадцатилетнему пареньку. Костя закончил десять классов и работал экономистом в колхозе, готовясь к поступлению в институт.
Они выехали из Кутузовки в Шербакуль рано. От заиндевевших лошадей «под верха» шел пар, а когда сели на них, они радостно хрукнули и слегка поржали, переступая на жестком снегу.
Деревня спала. Луна оседала за леса. Кое-где ворчали от холода собаки. Сразу же за Паламарчуковым лесом открылось серое поле и полная красноватая луна. Снежное поле дымилось в охристом подсвете низкой громадной луны. Изредка в колючем воздухе появлялась какая-то птица, не долетая до них, шарахалась в сторону и исчезала.
Косте было тепло, уютно, его покачивало и клонило ко сну. Лошадь шла мелкой рысью за каурой дядиной.
Харлампий, мужик пятидесяти лет, не глядел, как Костя, вокруг. Он молча смотрел на уши каурой и ни о чем не думал. На его чистом, еще моложавом лице не было интереса к тому, что вокруг; всему его большому телу было привычно и удобно на лошади, привычным для него были и эти леса, и поле, и луна, и облачка, все он здесь познал за свои полвека.
Один раз им встретились аэросани. Лошади шарахнулись в сторону, а после долго висела в воздухе гарь. Когда гарь исчезла, дядя повернулся к Косте и спросил:
— Кость, не замерз? Давай резвее.
— Давай! — крикнул Костя, ударил ногами лошадь, дернулся-дернулся, и лошадь понесла, кидая копытами клубки снега. Костя обогнал дядю вмиг.
— И-и-ги-ги!.. — кричал Костя, несясь по ровной, укатанной машинами дороге. — Лови! Лови-и-и!