— Фу, черт, — проговорила Любовь Серафимовна, — чтоб я сдохла.
Мариша еще не могла опомниться: у нее захватило дыхание и померещилось что-то нехорошее, страшное. Она хотела узнать, что случилось, но не смогла выговорить ни слова.
— Сижу у окна, — начала Любовь Серафимовна, тяжело колыша свое тело при вздохе. — Сижу, вздремнула. Потом гляжу: ты идешь, от меня как будто.
— Чего вы? — спрашивает Мариша, переводит дыхание, видит, как у той прыгают в глазах черточки.
— Когда вздремнула, то все про тебя, про тебя, Мариша. И такое, чтоб я сдохла. Инфаркт инфернальный, а тут…
Они прошли в комнату. Здесь стояли еще Артур и Юра, но уже говорили тихо, и Юра клялся, что как только получит гонорар за сценарий, то вернет долг, потому что у него сейчас: мать — жмот! отец — скряга! и наоборот. Он уходил, а почему-то сказал:
— Здравствуйте.
Артур крутил в руках бумажку, думая что-то сказать. Артур ушел, так ничего и не сказав, но так многозначительно кашлянув, что Любовь Серафимовна вздрогнула.
Они помолчали. Мариша думала: «Вот им и сказать-то нечего друг другу, а у Машеньки по-другому, там по-иному». Любовь Серафимовна оглядела комнату, долго смотрела на желтый абажур, комод, платяной шкаф и все вздыхала. Мариша пересела к окну, задумалась. Старалась заговорить. Только и приходили в голову столовая, посуда; ей хотелось о чем-то другом, новом заговорить, но только не получалось, и все вертелось-вертелось что-то, так, что голова закружилась.
— Любо у тебя, — заговорила спросонья Любовь Серафимовна.
Мариша посмотрела на нее и поняла, что та спит, но и саму ее-то, Маришу, тоже клонило ко сну. Она начала смотреть на месяц.
— С тобой хорошо, — продолжает заведующая, тяжело дыша.
Мариша встрепенулась, но клонит ее, клонит голову, и она видит опять карусель, вот ту, когда ехала от Машеньки.
Она сидит на карусели, и все там, даже продавщица, и как будто она, Мариша-то, молоденькая, и то смотрит на продавщицу, то продавщица глядит на нее, и так хорошо им, они смеются, нет только Любови Серафимовны, а так все. Она оглядывается, ищет ее, но задевает головой окно и просыпается. Любовь Серафимовна, запрокинув лицо, спит.
Мариша закрывает глаза и опять видит карусель. Просыпается и долго сидит, смотрит на небо, кажется ей, что она видит далеко, так далеко, а небо, фиолетовое и темное, с рыженькими заплатками облаков по бокам, и только месяц повис и дрожит чуть и чем-то похож на кленовый листочек.
Видна отсюда улица с блестками булыжников, молчаливая и задумчивая, и вспоминается война, выставка, и опять она везде, Мариша-то, видит эту продавщицу-девушку. Девушка молоденькая, с родинкой, щурится удивленно, будто хочет спросить что-то. Мариша тоже вопросительно смотрит на нее и тоже хочет спросить что-то у девушки, такой, какой хотелось быть раньше самой. Обе молчат. И не знает Мариша, что это? Мечта ли ее?
Но вновь просыпается, смотрит на дома, на бледный месяц, серую предутреннюю улицу, вспоминает прошлое, снова засыпает. И видит опять эту девушку.
1965
КУЛЁК ИВАНОВИЧ
Поезд будто не собирался останавливаться. В проходах вагонов, просвеченных заходящим солнцем, лежали оранжевые пятна света, над ними кружилась, медленно оседая, пыль. В тамбуре грохотало, а стоящий у окна Афанасий Тельгинов качался вместе с вагоном, точно был привязан к нему. Он курил и глядел на тающие в притуманенном воздухе села и леса.
Иногда поезд тормозил, со скрипом жались друг к другу вагоны, блики солнца отчаянно плескались на дверях, на полу.
В тамбур несколько раз заходил проводник с веником и говорил Афанасию, с которым был знаком:
— Стоишь? Ты ба, Афанасий, посидел. Это, правда, люди, значит, говорят, что в ногах ума не бывает.
Афанасий глядел на леса, голубоватые поля и старался думать о том, что видел: о полях, о деревьях и травах. Но в голове вертелся разговор с женой: не сошлись характерами, и, видать, у них один выход — развод. Уж если не могу, чтобы не думать об этом, говорил он себе, то нужно поразмыслить основательнее.
Проводник тихонько и осторожно засмеялся.
— Стоишь? Это чего, это хорошо — стоять. Недаром говорят: в ногах ума нет. — Проводник почесал лысину, потрогал чисто выбритое лицо, насмешливо поглядел на Афанасия, закурил и сел на корточки. — Ты меня знаешь? Люся твоя тоже меня небось знает. В одной деревне живем. Я тебя в проводники потащил из комбайнеров…