— Ну? — удивленно и ничего не понимая, спросил Афанасий.
— Мы ж вместе работали?! — тоже удивился проводник.
— Так чего тебе нужно? — спросил Афанасий и зло глянул на проводника, который явно хотел, чтобы Афанасий начал рассказывать, чего так не хотелось Афанасию. Афанасий не любил делиться ни радостью, ни горем, ему казалось, все то, что происходит с ним, — это его личное и никто другой не имеет права делить с ним то, что принадлежит ему. Он даже растерялся от напористости проводника и еще больше расстроился.
Ему вначале непонятно было, чего от него хотел проводник, и он с укором глядел ему прямо в глаза.
Проводник, уже старик, маленький, сухой, чистый, озабоченно ждал ответа; в его выжидательной позе сквозило нескрываемое любопытство и еще что-то такое, что придавало ему насмешливый вид, и казалось, скажи Афанасий слово, он рассмеется. Вот это, видимо, и заставляло людей, знавших его, держаться настороже и обволакивать свои мысли в неясные, туманные слова, начисто лишающие повода для остроты.
Старик слыхал о ссоре Афанасия с Люсей, но хотел, чтобы ему тот сам рассказал. Он был из тех людей, которые любили давать умные советы.
— Чего ты пристал? — удивлялся все больше Афанасий. — У меня особенное дело. Я, может, характер выдерживаю. А ты чего?
— Я чего? Ты чего?
— Куражишься?
— Нет, Афоня, не я, а ты. Надел новый костюм и едет на работу. С каких это пор на работу идут так вот, чтоб в новом? Я не могу иметь интерес разве?
Афанасий оглядел себя и, хотя только сейчас заметил, что на нем действительно новый костюм, не удивился, а подумал: пусть, теперь все равно. Костюм неисправимо топорщился на сутулых плечах.
— Ну? — спросил он проводника. — Чего тебе?
— Не мне, а чего тебе нужно?
— Мне? — удивился Афанасий и разозлился. — Ну, знаешь, со мной шутки шутить плохо… Я не циркач какой.
— А я не шуткую, очень мне это нужно, оч-чень.
— Так чего ж ты приходишь, начинаешь вести разговоры, я стою, молчу, мне не до этого, не до умников. Мне не до поездов и хаханий, а мне сейчас покой нужен, работа, а ты лезешь в больное место.
Проводника озадачил тон Афанасия, и он теперь вспоминал, что говорил: не сказал ли нехорошее? И, не найдя ничего плохого в сказанном, заходил по тамбуру.
Афанасий смотрел, как ходит старик, и навязчивая мысль, что тот хочет, чтобы он рассказал ему о ссоре с Люсей, рассердила его: покушаются на то, что принадлежало только ему. Горькое чувство, которое не покидало его вот уже два дня, обида и несправедливость, осели прочно в груди, образовав тяжелый, щемящий комок. И этот комок принадлежал только ему, и он не хотел его ворошить.
— Тебе это знать не положено, — выразил вслух свою мысль Афанасий и торопливо закурил.
Поезд притормаживал. Проводника позвали.
Поезд останавливался, утихали сквозняки в вагоне, далекое, вращающееся небо стало будто оседать и окутывать синью и поля, и леса, и поезд. Тихо тукали колеса. Вот потянулись какие-то постройки, склады, дома, шесты со скворечнями, голубые, дымящиеся ветлы — станция Чеса.
Вскоре пришел проводник и опять с откровенным любопытством спросил:
— Ну, чего?
Афанасий оглянулся, смерил проводника взглядом и тихонько выругался. Ему надоел проводник со своими расспросами, с удивительным спокойствием и насмешливым взглядом, который будто говорил, что вот, мол, я хоть и спрашиваю об этом, но твою тайну я знаю. Афанасий ответил решительно:
— Не приставай, надоел.
Поезд задергался, скрипя и сипя, толкнулся туда-сюда и остановился. Афанасий свободно вздохнул, сошел с поезда, не оглянувшись на озадаченного проводника, и тихонько направился вдоль поезда, мягко ступая на похрустывающий шлак. Из вагонов выходили пассажиры, разминались, зевали, кашляли.
Афанасий походил взад-вперед, постоял и присел у заборчика.
Солнце оседало в лес и, погруженное наполовину, напитало индиговым цветом лес, слабо обозначило свое громоздкое, набухшее, а потому и разжиженное туманом тело. Тихо было.
К упавшему на лес солнцу должен был торопиться поезд, в голубоватые поля, в индиговые леса, в ночную даль, от которой тяжело на сердце у Афанасия…
— Друг, разреши подкурить? — спросили у Афанасия.
— Ага, — очнулся Афанасий, — подкуривай.
— А закурить если, а то у меня цигарок вышел весь? — сказал мужчина и присел рядом.
— Ну да, — отдал Афанасий сигареты, — кури, не жалко. Ты с поезда, что ли?
Афанасий говорил, не глядя на мужчину. Тот размял сигарету, прищурился, будто к чему-то примеривался, умостился на корточках, подкурил и залился весь теплым, блаженным удовольствием, его заросшее лицо с черной бородой и голова с черно-блестящими, вьющимися волосами закачались от счастья. Казалось, он испытывает от курения глубокое наслаждение: даже причмокнул, когда сделал затяжку, хихикнул от восторга и вновь затянулся. Афанасий поглядел на него.