— Меня, а? — сказал цыган и вскочил. — Меня зовет. Ну, друг, заходи. Дом вон, рядом со станцией, заходи, друг.
— А чего, конечно, зайду, — быстро ответил Афанасий, так, как будто и речи не могло быть об обратном.
Тень цыгана мелькнула в потемках, Афанасий оглянулся, ища свой поезд, и, не найдя его, ушел на вокзал. «Попадется человек», — радовался Афанасий и такую испытывал потребность рассказать кому-нибудь о том, что произошло, что даже растерялся от новизны возникшего желания.
В буфете вокзала, куда зашел он, стоял у окна мужчина и пил пиво. Афанасий взял две кружки и подошел к стоящему мужчине.
— Выпьем? — сказал Афанасий.
— Извините, я уже кончил.
— Совсем кончил?
— Как видите, я с поезда, была воблочка, дай, думаю, пивка глотну.
— Понимаешь, какой случай, — начал Афанасий и рассказал все мужчине, такому вежливому, внимательному, с удивительно круглым, мягким лицом и неморгающими серьезными глазами.
— Бывает, — сказал в конце мужчина. — Хотите, у меня осталась головка от воблочки. Нужно жабры ее положить за губу и пить пиво. Удивительно просто. Понимаете, обоняние чувствует и так хорошо.
Они уже выпили горьковатое, водянистое пиво, поставили на подоконник дымчатые тяжелые кружки, как в буфет влетел проводник.
— Через пять минут! — закричал неестественно громко он. — Поезд отходит! С третьего пути!
Афанасий и проводник быстро дошли до поезда.
— Ну, пока, — сказал Афанасий, — мне обратно.
— Как так! — закричал проводник с подножки тронувшегося вагона.
— Бывает, — сказал Афанасий тоном мужчины, с которым пил пиво. — Бывает.
1971
ДОЖДИ
Коля Байтугов сидел дома и смотрел в окно. После работы, жаркого дня и долгого сидения в садике с Митей Коловзиным, тоже, как и он, работающим в библиотеке, у него разболелась голова. Он знал, что, как и прежде, Митя станет долго и скучно говорить, затем предложит сложиться на четвертиночку, а ему будет стыдно и неудобно отказывать.
В комнате был тот особенный уют, который создается сумерками, когда тебя размаривает, и мысли становятся длинными, тягучими, и кажется, что ты прожил долгую, утомительную жизнь.
Вспоминался Коле разговор в садике, маленьком, с несколькими яблоньками-антоновками, кустарником вишен, тремя уступами сходящим с бугра, на котором стоял его дом. О чем говорили? О новой продавщице в бакалейном, о политике и о чем-то еще.
— Какая фигурка! — говорил Митя и самодовольно улыбался. С его лица не сходила ухмылочка. Он качал головой и задумчиво, тихо охал, дергая себя за густую черную шевелюру. Затем перескочил с продавщицы на секретаршу в райкоме, на жару, потом ругал председателя отдаленного колхоза и еще что-то плел, а Коля слушал и изнывал от пустой, ненужной болтовни, делая вид, что все это интересно, а сам ждал, когда же уйдет Митя.
И, словно уловив его мысли, редкими хлопками, а затем раскатисто, торопливо, будто боясь, что ему не дадут показать себя до конца, протрещал гром. Казалось, он перескакивал с тучи на тучу, а они, невесть откуда появившиеся, осторожно плыли туда, где было недавно солнце; их золотисто-багряные края пушились на время, затем густо, аспидно чернели. Видно было, как косая полоса дождя, развертываясь там и колышась, медленно плывет к районному городу. Вскоре заморосил мелкий, вопреки ожиданию, почти осенний дождик.
Они ушли в дом.
Здесь Митя начал все сначала, а Коля смотрел в окно, и ему почему-то вспомнилась умершая бабушка, которую хоронили точно в такой же дождь. Машина, на которой стоял гроб, буксовала, и провожающие толкали ее и ругали на чем свет стоит дождь. Коля думал о своей жизни, об отце, который где-то есть, но которого он не знает совсем. И всю недолгую жизнь, представлялось ему, он прожил не так, как хотел, пустил ее по пустякам. Хотелось чего-то большого, избавившего бы его от мелочей, от глупых и ненужных мыслей. Он стал думать о себе с таким неудовольствием, что ему мог бы позавидовать любой недоброжелатель.
Неторопливый рассказ Мити, жидкие сумерки за окном, желтоватые сполохи на небе и медленно выплывающие в этот момент из темноты крыши домов, выбитая, глянцевито блестевшая дорога, все то, что он видел-перевидел за свои двадцать четыре года, его совсем не интересовало и казалось ему скучным. В темноте Коловзина почти не было видно: чуть поблескивали глаза, белели руки, лицо, когда желтело от сполохов на улице. Он сидел за столом, доставал ложечкой варенье из банки и, медленно обсасывая вишневые косточки, говорил, даже не глядя на Колю: