— Кыц! — прикрикнул старик и топнул ногой. — Фу, тварь паршивая!
Старик вновь глядел на солнце, севшее наполовину в погустевшее марево. Теперь, когда солнце не слепило глаза, можно было рассмотреть дорогу, идущую к кустарникам и дальше; он задумчиво глядел на нее и думал о своей жизни, длинной, как эта дорога. Старик любил смотреть на дорогу и думать о том, что вот он не знает, когда и где начал свою жизнь, а дорога тоже не знает, где она берет свое начало и где кончится. Она ведет через Водино на Лепетки, Курск и дальше, вливаясь в шоссе, петляет по всей России, и это будто роднило старика с ней, а вся жизнь его, длинная и трудная, тоже походит на дорогу.
Он думал, что у него и мысли такие же, как дорога, длинные, тягучие, приходящие по мере размышления о серьезном, и чем больше смотрел он на дорогу, чем сильнее в нее всматривался, тем глубже, казалось ему, проникает в ее тайны, тем лучше чувствует и понимает себя, и мысли его становятся от этого серьезнее и весомее.
Хотелось старику узнать: а испытывают ли другие то же самое. Он даже задвигался от волнения.
— Пашка, — продохнул он, — а ну-к глянь на дорогу.
— Ну, — отвечал некоторое время спустя Пашка, думая о прежнем, об Ире, о том, что любовь — это свойство материи, а раз так, то это пустяк, потому что теперь он, кажется, узнал себя и понял то чувство, которое было у него, — это, как, например, игрушка, которая нравится тебе, но он уже взрослый и играть не собирается.
На этом месте рассуждений его прервал дядя Ваня.
Парень глянул на дорогу: узкая серая лента, петляя между холмами, над которыми кружили коршуны, уходила к кустарникам и терялась в дымке, — и ничего особенного в этом он не находил.
— Ну? Дорога и есть дорога. Она и сотни тысяч лет будет дорогой. Если бы не высоковольтка, то как при князюшке Олеге.
Сказав это, Пашка замолчал, думая о том, как он прав, что и мысли у него появились какие-то очень глубокие, каких никогда раньше не бывало.
— Вот и солнце село, — разочарованно вздохнул старик.
— Каждый день оно садится, — досадно сказал парень. — Каждый день садится и встает.
Старик молчал.
— Только я не вижу, что здесь нового? — повторил парень.
Собака заковыляла по двору, обходя стороной старика и глухо порыкивая на овец.
— Кыц, проклятая! — прикрикнул на нее старик. — Кыц, стервячая собачонка!
Собака виновато поглядела на парня.
— Дорога как дорога, — сказал вновь Пашка, думая теперь, что дядя Ваня всегда говорит не так просто, а с каким-то умыслом, и каждый раз, когда он к нему приезжал, дядя Ваня заводил разговор о чем-то неожиданном.
Пашка глядел на дорогу, на холмы, высоковольтную линию, степь, овраги — все это было знакомо и уже после первого приезда сюда перестало вызывать интерес у него, а тут вдруг старик и на тебе — увидел что-то…
«Да и что может быть новым?» — спросил себя Пашка, вспоминая, как Ира говорила: «Ах как хороша степь под луной, как трогает!» Надо быть совсем недалеким, чтобы умиляться элементарной степью.
— Ух! — продохнул Пашка и почувствовал, как вспотел от тяжелых мыслей, поглядел на дядю Ваню и увидел, что тот смотрит на него и так пристально, будто пытается заглянуть в душу ему, Пашке.
Парень встал, походил по двору, бросил взгляд на дядю Ваню, ожидая, когда же он заговорит.
— А порыбачим под вечер? — сказал дядя Ваня.
— Что ж, — равнодушно ответил Пашка, — мне все равно. Пойдем порыбачим.
Они с удилищами затопали на улицу, свернули в переулок и очутились у речушки: пахло гнильем и сыростью.
Приладив удочки, отошли от воды и с бугорка наблюдали за поплавками.
— Уже темно, — сказал Пашка, закуривая.
— Иная рыба вечером, однако, берет, — ответил дядя Ваня, ложась на спину.
Насколько хватало глаз тянулась степь; над ней кое-где заморгали, будто только что проснулись, звездочки, трещали вовсю кузнечики.
— Веют, — сказал старик.
— Что веют? — спросил Пашка, опять думая об Ире.
— Я говорю, кузнечики веют. Скоко уже лет помню, а все так. Откеда у них такая сила. Живут же, однако, твари, мало.
— Да, — ответил Пашка, лег на живот и, подперев ладонями голову, уставился на поплавки. Над омутом появились утки, но, заметив людей, улетели. Старик глядел на дорогу, на конце которой в пепел одевался закат.
— Я вот скоко гляжу, — медленно проговорил он, косясь на Пашку, — день-деньской гляжу, а все тянет глядеть. Батюшки мои, отчего это? Так бы и смотрел тысячу лет, дай мне столько жизней!