— Неостроумно, — сказал кубок погасшей лампочке голосом, явно выдававшим его неуравновешенное отношение к столь равнодушной особе. — Это разве свет, спрошу я вас, свет? Вы видели факельное шествие, мигание, мерцание тысяч огоньков?! Это был свет! От него стояло багровое сияние, как будто на небе горели миллионы молний. Все лица людей становились красными, вся Москва трепетала, точно одна большая люстра, и над всем этим сиял я. Вы видели это? — обратился он в пространство. — Видя такое зрелище, многие сгорали от восторга, и это еще увеличивало торжественность впечатления. Это было великолепно! Это нечто незабываемое и непередаваемое. А когда Борис Годунов поднял меня над своей короной и объявил, что пьет в мою честь, то…
— Кто-кто? — спросил учебник истории.
— Вы не только некомпетентны, но и неделикатны, — ответил кубок учебнику. — Вам следовало бы поучиться у меня. Я очень деликатен, тактичен, я не перебиваю никого, никому не грублю, я сам всегда говорю о себе, но это так прекрасно, что с этим ничто не сравнится. Это какая-то просто грандиозная симфония. Не Бетховена, конечно, а кого-то настолько великого, что его еще и нет… Меня славили и возносили. И непростительно вам, учебник, не знать об этом.
— Какая наглость! — возмутился учебник. — Вы говорите чепуху.
— Если вам не нравится, — вспылил кубок, — молчите. Умные люди молчат, когда им что-то не нравится. Самые большие знаменитости тем и прославились, что ни о чем не говорили. И от этого они стали вровень со мною.
— Но это бахвальство! — прокричала кастрюля. — Если бы добрый художник знал про это, он бы из вас мигом сделал кашу!
В это время засветилась лампочка, засветилась бледно, поморгала и слабым сонным голосом сказала:
— Если вы не замолчите, я буду светить, пока не сгорю. А когда я долго горю, то моя голова будет горячая, и я за себя не ручаюсь. С горячей головой человек может натворить все, что угодно.
Ее бледное лицо стало желтым, печально посмотрело на всех и погасло.
На улице подул ветер, и в тишине слышно было, как плачет сверчок. Потом и он замолк, и вдруг запела труба.
— Тиш-ш, — прошептала кастрюля, считавшая себя подругой трубы.
Было тихо. Труба начала тонким голосом.
— У нее сопрано, — восхищенно сообщила кастрюля, — самый высокий голос.
Кастрюля, варившая кашу художнику, а потому считавшая себя покровительницей искусства, оглядела всех свысока, а на кубок не посмотрела. Тонкий голос трубы дрожал, а ее песня, печальная и радостная, тронула всех, кроме кубка.
Она пела о том, как ее сделали в Москве, а потом везли в крепость, которая обороняла Московское княжество от татар. День был ясный, и она с повозки смотрела на бородатых русичей, жмурившихся от яркого солнца, от бесконечной, ослепительно блестящей ковыльной дали. На небе было всего два или три маленьких облачка. Она пела про ветер, который заигрывал с ней, про воина, который гладил ее мягкой рукой, про то, как налетели на них татары, как упал воин и как он ударил подъехавшего к повозке татарина, и татарин удивленно и странно смотрел на мертвого. И затем она пела о странствиях по степям, о лесах и реках, затем о том, как очутилась все же в этой крепости и как подружилась с аистом, о том, какой была светлой и прекрасной эта дружба.
— Истинно так! — воскликнул сверчок. — Безответная любовь всегда радостна и печальна. Но больше печальна, — добавил он и заиграл свое совсем новое сочинение, и музыка его была тоже трогательна и печальна.
Труба замолчала.
— Много было слез, — сказала все знавшая история. — Но много и радостей.
— Должен констатировать, что это абсолютно не так, — произнес кубок. — Печаль несвойственна возвышенным душам. Пламень и искры — вот путь славы и победы, а слава и победа всегда радостны. Я не закончил тогда свою мысль. О чем я говорил?
— Ни о чем, пустое бахвальство, — сказала кастрюля.
— О чем бы я ни говорил, — не заметил ее кубок, — я говорю одни замечательные вещи.
— О Борисе Годунове, — подхватила ложка, питавшая некоторую слабость к возвышенным речам.
— Ах да, о Борисе Годунове, вернее, о том, как он меня восславил!
— Чепуха, — сказал учебник истории. — Вы же говорили, что вас не было даже, когда Петр потерпел поражение под Нарвой.
— Конечно же, — поддакнула кастрюля. — Слушать тошно. Одни слова, а за душой что?
— Вам нужно знать, — сказал кубок учебнику истории, — что Борис славил меня после Петра.
— Слушать не хочу такую скуку, — пропищала мышка. — Где мое зернышко? Ах да, я его съела. Я, наверно, совсем сошла с ума и не попаду домой.