История презрительно фыркнула и проговорила:
— Знаете, что Петр умер позже Бориса Годунова.
— Но зато он жил раньше! — рассердился кубок. — Это что-то да говорит.
— Как это возможно, — возмутилась история, — когда между смертью Годунова и рождением Петра прошло почти три четверти века?! Понимаете? Как вы могли жить раньше своего рождения или после своей смерти? Это лишено исторической логики. Я понимаю, что есть различные мистификации, но там также нет логики, как нет жизни до рождения ее.
— В своей округлости он чем-то напоминает конфорку, — заявила кастрюля, знавшая склонность конфорки верить в заклинания, в потустороннюю жизнь, и пожалела, что не может записать на бумагу только что высказанную, как ей казалось, остроумную мысль.
— Я снисходителен к вам, — заговорил, сильно напрягаясь, кубок. Он покашлял, и в наступившей тишине дрогнул его голос. — Знать некоторые явления, вещи вам недоступно, и в этом причина вашей неосведомленности, причина вашего невежества. Недоступное рождает ограниченность в вас. И вам не понять того, чего не было. Но благородство мое…
— Выражайтесь яснее, — досадно перебила его кастрюля.
— Боже мой, как он умно говорит, — прошептала конфорка, начавшая забывать от этого свою любовь к огню.
— Выражаться яснее?! — вскипел кубок. — Но вам невдомек, что я специально так говорю. Говорить ясно сумеет всякий простофан, но говорить так, чтобы никто не понял, затенить мысль, зародить в душе слушателя неясное, тревожное, охватить сочетанием слов его неопытность и бросить к своим ногам — кто это сумеет?! Говорить ясно — это просто. И я делаю все, чтобы быть непонятным. Потому что самые большие знаменитости тем и знамениты, что они до сих пор не поняты. В наше время только невежды говорят ясно.
— Не отвлекайтесь от основного, — не утерпел учебник истории. — Скажите лучше, как вы умудрились жить раньше своего рождения?
В голосе истории чувствовалась торжественность, как будто слова кубка она уже выносила на суд истории.
— Я присоединяюсь к этому, — поддакнула кастрюля. — Вас трудно так же понять, как мне иногда трудно понять, что у меня в животе — каша или винегрет, потому что художник бросает в кашу лук, консервы, капусту и еще многое другое…
— Как вульгарно! — произнес кубок. — Вы постоянно мне говорите о вещах, о которых порядочные люди предпочитают умалчивать. Кому не ясно, что пища унижает человека. Она делает его обыкновенным животным, низводит его до уровня одноклеточных. Впрочем, от вас не услышишь чего-нибудь возвышенного, такого, о чем еще не говорили, а если и говорили, то как-то по-другому, но что делает мысль красивой, как букет роз. Я знаю многих великих людей, которых можно поставить даже рядом со мной, но которые за всю жизнь или ничего не ели, или ели совсем ничего. В этом находили удовлетворение благороднейшие натуры, осветившие дорогу всему хорошему ко мне. И они за это мне весьма благодарны. А говорить о пище так непростительно вульгарно, что просто смешно.
— Он несравнимый бахвал! — рассердилась кастрюля.
— Он восхитителен! — зарделась конфорка и влюбленно взглянула в сторону, где стоял кубок.
— По существу, вы не любите говорить, — переждав, сказал учебник истории. — Это наводит меня на мысль, что вы не любите правды — этой пищи для истории. И все то, что вы сказали, — чепуха. Самая наипростейшая.
— Присоединяюсь к голосу общественности, — пропел проснувшийся сверчок, еще не разобравший в чем дело.
— А я так одинока, — пискнула мышка. — Где же мой дом?
— Почему вы так считаете? — обратился кубок к учебнику. — Вы уклоняетесь от разговора на животрепещущую тему, которая словно лакмусовая бумажка может определить, кто вы.
— Это да! — пробасил топор.
— И я то же говорю, — откликнулась ложка.
— В эти дела не суйтесь, — подобру посоветовал ей топор. — Если ему раскроить череп, можно узнать, что там.
— В наше время грубиянов, к счастью, не так уж много, — парировал кубок. — Они стали достоянием истории.
— Да, — подхватил топор, ценивший историю за ученость. — История и сила дают хороший результат.
— Моя слабость, что я снисходителен, — заявил кубок. — В этом мой недостаток. Вы хотели услышать от меня что-то новое. Что именно? Мне так часто приходилось делать великолепные вещи, что у меня появилась забывчивость, и я стал считать, что все так же возвышенны и одухотворенны. В этом моя ошибка. Но к счастью, многие понимают, кто я. Художник, оценивший меня еще раньше, решил все-таки для потомков оставить мой портрет. Девочка — это чудное создание — будет деталью моего портрета. Я уверен, что раз он решил писать с меня портрет, то это будет явлением номер один двадцатого века. И художник прославит этим себя. Как хорошо, что он все-таки решился! Он долго колебался, бедняжка, но ему повезло.