– Записывайте условия, – сказала Софья Терентьевна, обращаясь ко всему классу, и начала диктовать условия. Потом обернулась, не слыша за спиной характерного постукивания мелом.
Ученица ее стояла боком к доске, смотрела в окно и, держа мел в двух пальцах перед собой, не думала ничего записывать.
– Для тебя я тоже диктую, – заметила Софья Терентьевна.
И тогда Ксана сказала:
– Я сегодня не готова к занятиям. (Совсем как Димка!)
– Почему? – спросила Софья Терентьевна. (Точь-в-точь как Павел Петрович!)
Ксана посмотрела на нее и слегка пожала плечами:
– Просто не приготовилась.
– Как, то есть, просто? – сдерживая негодование, уточнила Софья Терентьевна.
– Просто, – будничным голосом повторила Ксана, затем положила непочатый брусок мела на полку возле доски и, не спросив разрешения, села за парту.
– Я ставлю вам двойку, – сказала Софья Терентьевна, неожиданно переходя на «вы».
Ксана достала из-за манжета носовой платок, вытерла пальцы.
– А после уроков мы еще поговорим, – сказала Софья Терентьевна, выводя в журнале оценку.
Это была первая в жизни Ксаны двойка. И как она позабыла, что ходить в школу, выполнять домашние задания мало – надо еще время от времени стоять у доски, отвечать на вопросы…
Уязвленная равнодушием ученицы, Софья Терентьевна не сдержалась, добавила:
– Разговор будет серьезным. Зайдете после следующего урока в канцелярию!
Однако следующий урок Софьи Терентьевны не состоялся.
Восьмой класс будоражило. На бедную голову Надежды Филипповны ежечасно грозили свалиться новые неприятности…
Сережка Дремов во время перемены подлил на сиденье стула учительницы чернил. И сбоку на белоснежной юбке Софьи Терентьевны расплылось большое фиолетовое пятно.
Это было жестоко.
Вызвали Надежду Филипповну. Она велела Сережке идти домой, ждать решения своей участи. Сережка собрал в сумку тетради, учебники и под всеобщее молчание вышел. Какие побуждения руководили им, когда он совершал свой неразумный поступок, осталось тайной. Но Ксана в канцелярию не пошла, и никто не напомнил ей об этом.
Димка поднялся угрюмый и опустошенный. Вчерашняя выпивка своей бездумностью поразила его. И он боялся встретиться глазами с матерью. Та попыталась что-то сказать, он торопливо собрал книги и ушел из дому на полчаса раньше.
А после занятий, чтобы не слышать упреков матери, не видеть Хорька, взял велосипед и с единственным намерением как-то убить время отправился колесить по улицам Шахт. Потом неровной, сильно разъезженной МАЗами дорогой уехал за шесть километров от поселка, к центру местных угольных запасов, где ворочал землю отец и где, завершая вскрышные работы, выдавал пока на-гора тысячи тонн пустой породы единственный карьер. За целый месяц Димка всего раз, еще до школы, выгадал время побывать на разработках.
Карьер сильно преобразился: раздвинул землю на полкилометра вширь и углубился. Экскаваторы копошились теперь в несколько ярусов. Грохот их моторов, ковшей, грохот породы, ссыпаемой в кузова машин, и рев МАЗов, что сплошным потоком неслись в одном и другом направлениях между карьером и отвалами, сливались в один яростно напряженный ритмический звук хорошо налаженных работ.
Экскаватор отца, к счастью, оказался в первом ярусе. Димка опустил велосипед на землю и сбежал по откосу вниз
Леонид Васильевич приостановил движение стрелы, махнул рукой: «Давай!» Димка вскарабкался по гусенице в кабину.
– Давненько тебя не было! – прокричал отец, не отрывая глаз от ковша и привычно, как автомат, работая рычагами.
– Некогда было, – отозвался Димка.
– Что?! – не расслышал отец.
Димка повторил на ухо.
– А-а!.. – Леонид Васильевич засмеялся. – Ну, гляди, осваивай!
И минут пятнадцать – двадцать Димка наблюдал за его работой.
Однажды, еще в Донбассе, отец разрешил ему посидеть за рычагами, но тогда был обеденный перерыв, и Димка перебросил с места на место два ковша строительного песка просто так, опыта ради.
Торчать за спиной отца до пересменки не имело смысла. Показав рукой, что уходит, Димка выбрался из карьера и покатил назад, в Шахты.
Сначала ехал прежней дорогой. Но за квартал от дома, словно бы совершая нечто бессмысленное, запретное, вдруг круто повернул направо… И мимо Холмогор помчался к лесу, туда, где старый дуб над пахнущей прелью балкой, где в обрамлении кустов озерцо, где желтая поляна и камень в зелено-розовых искрах…
Знал он, что поляна пуста. Что одиноко и тихо в лесу на безымянной горе. Но вышел знакомой тропинкой на поляну, опустил в ковыли велосипед, сел на камень и, не пытаясь избавиться от безысходной, уже почти обыденной тяжести на душе, сидел долго…
Глава шестая
Потешный дядя Митя. Ксана важной гостьей сидела на его единственном табурете, а он бегал из комнаты в комнату, водружая на стол все, что было съедобного в доме. Ксана хотела помочь ему, но дядя Митя велел сидеть, не мельтешить под ногами. Притащил четыре банки варенья: клубничное, смородиновое, вишневое и малиновое, белый хлеб, сало, пареную тыкву, мед, а между ними приткнул зачем-то квашеную капусту и соленые огурцы; большущий полуведерный чайник ставить оказалось некуда, дядя Митя пристроил его на полу. И суетился-то он зря совсем. Есть Ксана не хотела, чаю тоже. Однако налила себе чашечку, лишь бы не расстраивать дядю Митю, положила варенья.
Отодвинув стол от окна, дядя Митя сел на кровать: варенье таскать было не лень, а принести табурет из горницы поленился.
– Ну, Ксанка… Вроде век не виделись! Чокнутый я, наверно, а?
– Почему чокнутый, дядя Митя?
– Да вот радуюсь, как дитё, что пришла.
Ксана заставила себя кое-как улыбнуться.
– Не надо, дядь Мить… Чего радоваться?
– А что ты: все мимо да мимо… Но ладно, – остановил он сам себя. – Рассказывай, что нового.
– Нового, дядь Мить… А! Двойку я получила, – припомнив свою главную новость, сообщила Ксана.
– Да ну! Забыла выучить, что ли?
– Нет, не забыла…
– А чего ж?
– Не знаю, дядя Митя… Просто так. Взяла и получила. – Шевельнув ложечкой в чашке, она отхлебнула глоток.
– Непонятной ты стала, Ксанка… Другая вроде.
– Плохая стала?
– А ты уж сразу за слова хвататься! – вспылил дядл Митя. – Не для меня плохая, для себя! Поняла?
– Поняла, дядя Митя… Только я вовсе не плохая для себя. Наоборот…
Дядя Митя положил на хлеб сразу два куска сала, взял огурец и, пока ел, мрачно взглядывал на Ксану из-под бровей.
– За косу бы оттаскать тебя…
Ксана улыбнулась:
– Рассердился?
– Рассердился, – сказал дядя Митя.
– Ну вот… А я думала, ты не умеешь сердиться.
– То-то и оно, что не умею, – сразу потеплел дядя Митя. – С Риткой-то помирились?
– Нет, – отозвалась Ксана. – А зачем?
Дядя Митя вздохнул, покачал головой.
Беседа их скоро начала увязать в той непреодолимой вялости, что за последнее время лишь иногда и ненадолго покидала Ксану, чтобы мало-помалу опять возвратиться к ней. Ксана шла к дяде Мите в надежде почувствовать себя легко, раскованно, как прежде, когда они толковали о чем-нибудь вдвоем. Но и здесь теперь не ждала ее легкость…
Прошло три дня.
Надежда Филипповна казнилась. Еще и еще анализируя свои действия во время педсовета, до и после, она сделала для себя вывод, что была преступно беспомощной. Подобно Антону Сергеевичу, она избрала путь наименьшего сопротивления, нашла компромиссный, но далеко не идеальный выход. Ей нужно было драться: доказывать, убеждать. А убежденности вдруг не хватило… Для большинства в школе камнем преткновения стал в эти дни проступок Сережки Дремова, а Надежду Филипповну окончательно выбила из равновесия Ксанина двойка. И в пятницу, когда разговор в канцелярии случайно коснулся болезненной для нее темы, Надежда Филипповна высказалась.
Разговор затеяла учительница зоологии.