И наконец, вспомним о лагерной поговорке про тачку: «Машина ОСО — две ручки, одно колесо». ОСО — это Особое совещание сначала при ОГПУ СССР (с 28 марта 1924 года), затем при НКВД СССР (с 5 ноября 1934 года по 1 сентября 1953 года). Поговорка, скорее всего, родилась уже после окончания беломорского строительства. Особое совещание при ОГПУ могло приговорить обвиняемого лишь к трём годам лишения свободы — срок не слишком впечатляющий. Поэтому в годы первой пятилетки основная масса «человеческого материала» шла не через ОСО, а через суды. Но вот с 1934 года «колесо ОСО» закрутилось на полные обороты: обвиняемых швыряли в лагеря по «ускоренной программе», без судебных формальностей. Правда, к расстрелу Особое совещание приговорить не могло: максимальный срок — пять лет лагерей, а с апреля 1937 года — 8 лет. Но в памяти лагерников внесудебная машина НКВД и ненавистная зэковская тачка слились в единое целое…
«Канает Колька в кожаном реглане»
Теперь обратимся непосредственно к нашему герою — Кольке-Ширмачу. Вспомним, каким он предстаёт перед нами «зорькою бубновой» (то есть алой, по цвету карточной масти):
Прежде чем «пощупать» Колькину одежду, скажем несколько слов по поводу моды первых советских десятилетий. Отношение к одежде в 20—30-е годы прошлого столетия было выражением вкусов и пристрастий не личных, а классовых. Мода стала ареной политической борьбы. Особый размах бои на поле «модной» брани приобрели в конце 1924 — начале 1925 года, в момент стабилизации нэпа. Как знамя в этой битве советские властители подняли лозунг Ленина о том, что самый решительный бой за социализм — это бой «с мелкобуржуазной стихией у себя дома». Появился даже особый термин — «онэпивание». Оно выражалось и в подражании буржуазной моде. Член президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Арон Сольц, выступая в 1925 году перед слушателями Коммунистического университета имени Свердлова, говорил: «Если внешний облик члена партии говорит о полном отрыве от трудовой жизни, то это должно быть некрасивым, это должно вызвать такое отношение, после которого член партии не захочет так одеваться и иметь такой внешний облик, который осуждается всеми трудящимися».
И это были не пустые слова. Они активно претворялись в жизнь. Так, в пристрастии к хорошей одежде, то есть в «буржуазных замашках», пытались обвинить Григория Зиновьева его соратники в ходе партийной дискуссии 1925–1926 годов. Ленинградских рабочих раздражало и то, что сын Зиновьева ходил в приличном костюме. Поэтому вполне понятно, что Сергей Миронович Киров, направленный на решительный бой с Зиновьевым и «новой оппозицией» в Ленинград в конце 1925 года, постарался «замаскироваться» и выглядеть как можно скромнее. По воспоминаниям рабочих завода имени Егорова, представитель ЦК ВКП(б) «был в осеннем пальто, в тёплой чёрной кепке и выглядел настолько заурядно и просто, что егоровцы даже говорили, что многие рабочие представительнее его по внешности».
В 1928 году для комсомольцев была введена так называемая «юнгштурмовская форма» — копирование формы немецких пролетарских молодёжных организаций. Слово «юнгштурм» можно перевести примерно как «юные буревестники». Введение юнгштурмовок было попыткой активного наступления на нэпманскую моду — дорогие роскошные наряды новых буржуа. «Комсомольская правда» писала: «Образец формы предлагаем московский (гимнастерка с откладным широким воротником, с двумя карманами по бокам и с двумя карманами на груди, брюки полугалифе, чулки, ремень и портупея)». ЦК ВЛКСМ считал, что форма юнгштурма позволит «воспитать чувство ответственности у комсомольца за свое пребывание в комсомоле, примерность поведения у станка, на улице, дома».
Власть в обстановке повального дефицита пытается возродить моду на аскетизм. Пример подаёт сам «отец народов»: сапоги, «сталинка» — что-то среднее между гимнастеркой и френчем, скромный картуз… Такая полувоенная форма стала отличительной особенностью партийно-советской номенклатуры первой пятилетки.