Всякий человек, отправляясь в мореплавание, запасается одеждой, тарелками, ножом, вилкой, стаканом, словом, всем необходимым, но я, поспешно бежав из родительского дома с пустыми руками, не взял с собой даже ни единой рубашки. Можете представить, в каком ужасном положении я был, пока оно не изменилось благодаря покровительству Бена. А скоро новое происшествие увеличило мою признательность, усилив в свою очередь и расположение ко мне моего покровителя. То, о чем я сейчас расскажу, часто случалось и до меня, да, вероятно, будет еще случаться до тех пор, пока закон не ограничит беспредельной власти капитанов коммерческих судов. Большинство шкиперов считают, что они вправе самым жестоким образом обращаться со своими подчиненными, пользуясь полной своей безнаказанностью; жестокость их ограничивается только терпением их жертв и покорностью своей судьбе. Матросам с независимым, смелым характером нечего бояться своих начальников, но робкие и слабохарактерные очень страдают от власти жестокого капитана. Они вынуждены постоянно работать, удручены усталостью, от которой едва не умирают, их избивают за малейшую провинность, а иногда и без всякой причины... С ними обращаются, как с рабами, сохранением жизни которых никто не интересуется. Никто не отрицает того, что власть капитана должна быть шире власти директора завода или руководителя какого-нибудь предприятия: от этого зависит безопасность судна; но нельзя допускать полной безответственности за превышение власти и чрезмерное злоупотребление ею. Капитана поддерживают его помощники, он пользуется преимуществами своего материального положения и ужасом, который он внушает экипажу, особенно тем, кто имеет за что пожаловаться на него. Потому капитан всегда может одержать верх над жертвой своей жестокости, которая не посмеет рассказать о своих страданиях, боясь не только не добиться правосудия, а, напротив, вдвойне поплатиться впоследствии за свой неосторожный поступок.
III
Самое трудное для начинающего морскую карьеру - это данное им обязательство взбираться на мачты. Снисходительный капитан позволил бы, конечно, новичку постепенно бороться с головокружением, которое возникает, когда он взбирается по вантам, и посылал бы его сначала не выше марс-стеньги; он дал бы ему время привыкнуть держаться руками и ногами за снасти и несколько раз позволил бы ему пролезать через собачью дыру в марсе, вместо того, чтобы принуждать его спускаться по подветренным вантам. Постепенно головокружение у новичка прошло бы, и тогда ему можно было бы запретить пролезать через собачью дыру, и, напротив, заставлять подниматься до бом-брамселя и так далее. Так поступил бы капитан гуманный, но, увы, таких очень мало.
Не прошло двух недель со времени нашего отплытия, как капитан крикнул мне: "Вверх!". Если мне удалось взобраться на первые ванты, то лишь потому, что я страстно хотел этого; еще до своего поступления на "Пандору" я никогда не проходил мимо наших яблонь, чтобы не взлезть на них, и к тому же я понимал необходимость научиться свободно передвигаться среди всех снастей судна. К несчастью, я не мог поступать по своей собственной воле; два раза уже взбирался я на выбленки, пройдя через собачью дыру, добирался до грот-марса и хотел уже лезть дальше, но капитан и боцман всякий раз приказывали мне спуститься вниз и отправляться мыть их каюты, или чистить их сапоги, или исполнять какую-нибудь другую работу в этом роде.
Я начинал понимать, что пьяница капитан не имеет никакого намерения обучить меня чему-нибудь из того, что должен знать моряк, что он просто-напросто взял меня, чтобы иметь раба, которого можно заставлять делать все, что угодно, которого всякий может угощать пинками ногой - и преимущественно он.
Такое решение капитана крайне огорчало меня, не потому, что я хотел остаться моряком: если бы в то время мы вернулись в Англию, весьма возможно, что нога моя не ступила бы больше на палубу какого бы то ни было судна. Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Даже если я смогу бежать с "Пандоры", что буду делать в чужой стране, без друзей, без денег, когда я не буду иметь никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда найдутся у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему хотел.
Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за невыполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все мое тело покрылось синяками, последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже. Мне все реже позволяли взбираться на снасти и упражняться там. Один только раз, вместо того чтобы крикнуть мне: "вниз!", меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я хотел.
Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью - и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение придает ему ветер. Колыбель - самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя бы несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне именно здесь он не позволит оставаться мне.