— Иван! Иван!
И через секунду Капитон Иваныч душил Ивашку в своих объятиях и целовал его в обе щеки.
— Какими судьбами?! Ах, оголтелый народ! Ведь видел я, уходя, коня твоего на дворе, спрашивал этого черта, Маланью: кто тут? Говорит: приказчик приехал. Откуда? говорю. Не знаю, говорит. Ан это ты! Какими судьбами в столицу пожаловал?
Ивашка снова рассказал подробно, как был спроважен всем миром с родного села.
— За что? — воскликнул Капитон Иваныч.
Ивашка повел плечами и усмехнулся.
— Да все то же, Капитон Иваныч: говорит, лядащий, порченый, негодный; ну и спровадили.
— Порченый!.. — забурчал Капитон Иваныч, насмешливо усмехаясь. — Давай Бог им всем, подлецам, быть такими порчеными! Я по сию пору, Иван, не могу себе простить, попрекаю себя ежечасно, что тебе вольную не выговорил или за себя не взял при продаже вотчины. Был бы ты теперь у нас вот с Улей вместе.
— Да, — рассмеялась Уля, — был бы с нами! Да с Авдотьей Ивановной.
— Да, точно, — рассмеялся Капитон Иваныч и отчаянным жестом бросил свою шапку в угол. — Да, с моей Авдотьей, пожалуй, что и хуже, чем в крепости на селе. А вот что, Улюшка. Мы сегодня с ней опять шумели, — слышала, чай.
— Слышала.
— И знаешь, о чем?
— Знаю.
— А ну, вот и не знаешь.
— Знаю, Капитон Иваныч, не спорьте.
— Да не можешь ты знать.
— Почему-с?
— Потому, что я и сам не знаю!
— Вот так хорошо, — совсем развеселилась Уля.
— Ей-Богу, не знаю, вот как перед Богом! — добродушно и весело воскликнул Капитон Иваныч. — Шумела, шумела она, меня обругала… Постой, как бишь обругала?.. Мудрено что-то… Паркалком или карапалком, что-то такое. Это, вишь, такой народ есть, вроде калмыка. А я ее назвал и того хуже: Сидоровой козой. А за что все это у нас было — доподлинно не знаю. Затевает она что-то, я это чую, а что она затевает — не знаю; вестимо, скверное.
— Ну а я, Капитон Иваныч, знаю, — полугрустно, полувесело произнесла Уля.
— Ну, скажи, коли знаешь.
— Нет, не скажу. Вы ей скажете и все дело испортите.
— Не скажу, что ты! ну, ну… Ей-Богу, не скажу.
— Ладно, не в первый раз. Хоть разбежитесь, — не скажу. Когда будет время, сама приду и все вам выложу, а теперь ни за что не скажу. Вы только испортите. Как она придет, так ей и бухнете. Еще хуже и выйдет.
В коридоре в ту же минуту раздался голос барыни, и все трое, как по данному знаку, разошлись в разные углы комнаты и одинаково робко поглядывали на дверь.
— Легка на помине… как черту и подобает быть! — пробурчал Воробушкин.
Авдотья Ивановна вошла, запыхавшись и от ходьбы, и от своей большущей, тяжелой шубы, и от платка, который был намотан вокруг ее головы и шеи. Разоблачившись при помощи Ули, она оглядела всех трех и проговорила:
— Небось сидели все кучкой в уголке да шептались, а чуть меня заслышали — рассыпались по горнице.
— Ну, да как же, — отозвался Капитон Иваныч, — вишь ведь, какой комендант, подумаешь!
— Для такой мокрой курицы, как ты, я не токмо что комендант, а весь фельдмаршал Салтыков.[8]
И с этих слов снова начался тот же шум, к которому так привыкли и люди Воробушкиных, и Уля, и даже соседи по Ленивке.
Покуда муж с женой перекидывались, придумывая, на сколько хватит разума, ехидные слова, Уля незаметно выскользнула из комнаты к себе в мезонин. Ивашка, послушав, поглядев исподлобья в лицо обоих супругов, тоже вышел вон и отправился на двор, вспомнив о том, что его лошаденка стояла, не кормясь, уже добрых часа три.
Сойдя с заднего крыльца, он, однако, не нашел на дворе ни саней, ни лошади.
«Ишь, добрый какой человек! — подумал он, — распорядился уже и убрал коня; поди, и овсеца засыпал».
Он заглянул в конюшню, в сарай, сбегал на задний двор, взглянул за ворота; но ни лошади, ни саней не было нигде. Уже в испуге бросился он на кухню спросить двух женщин.
— Конь?.. Конь?.. Санки?.. Санки мои?! — воскликнул он, вбегая в кухню.
8
…фельдмаршал Салтыков Петр Семенович (1696–1772/73) — русский генерал-фельдмаршал (1759 г.), граф (1733 г.), прославившийся победами в Семилетней войне; в 1764–1771 гг. был генерал-губернатором Москвы. Был уволен за непринятие надлежащих мер по борьбе с эпидемией чумы.