Особенно забавлялась этим одна толстуха, судя по холеному лицу -- кровь с молоком, и по беличьей шубке -- из купчих. В руках у нее был целый каравай ситного хлеба, от которого она отламывала для медвежат кусочек за кусочком.
-- Да полно тебе, тетка, зря бросать-то! -- укорил ее сосед, тщедушный мужичонка в рваном тулупе. -- Дай взлезть которому-либо на колесо; ну, тогда и корми на здоровье: заработал.
Разумел же он колесо, утвержденное на вершине древесного ствола с обрубками ветвей, возвышавшегося из середины ямы до самых перил.
-- Так вот для тебя, вохляка, и полезут! -- окрысилась купчиха.
-- Для меня-то и полезут: старые знакомые.
-- Поздравляю! Где ж вы познакомились?
-- В берлоге.
-- О!
-- Верно тебе говорю.
-- В их собственной берлоге?
-- А ты думала, в твоей?
Дешевая острота пришлась по вкусу серой толпе и даже самой купчихе. Что же до Курбского, то он (как припомнят, может быть, читавшие нашу повесть "Три венца") прожил простым полещуком более года в Полесье и не раз ходил также на медведя, а потому заинтересовался самим мужичком.
-- Ты, любезный, что же, верно из Шереметевских? -- спросил он.
Мужичок снял шапку и отвечал, что, точно, из Шереметевских.
-- Медвежатник?
-- Хошь и не медвежатник (много чести!), а все ж из загонщиков.
Говоря так, он приглаживал ладонью редкие волосы на макушке, которые раздувало порывистым ветром.
-- Накройся-ка, -- сказал ему Курбский, -- ветер, вишь, какой холодный.
-- Ничего, господин честной, и так постоим.
-- Накройся, -- еще настоятельнее повторил Курбский и начал затем расспрашивать о последней медвежьей охоте.
Поощренный таким вниманием, загонщик разговорился. Говорил он не очень-то складно и пустился в излишние еще подробности о том, как ночевали они, загонщики, в лесной сторожке с поленом под головой заместо подушки; как подкрепились чарочкой зелена вина да закусили корочкой хлебца; как под утро разыгралась вьюга и замела медвежий след; как увязли они по пояс в рыхлом снегу и как наконец-то уж добрались до берлоги зверя, где он залег крепко.
-- Зверя? -- переспросила купчиха. -- Да ведь ты говорил все про медведицу с медвежатами?
Загонщик снисходительно усмехнулся.
-- А медведица, по-твоему, нешто не зверь?
-- Зверь -- сам медведь...
-- А жена его -- звериха?
-- Ну тебя, зубоскал! Да живьем-то вы как ее взяли?
-- Есть у нас один такой медвежатник, Вавилой звать, самого черта, поди, не испугается. Взял он, это, из костра головню -- только искры сыплются -- и полез к ней ползком в гости, в самую берлогу.
-- Вот бесстрашный! Ну, а она что же?
-- Старуха-то? Спит, знамо, своей зимней спячкой, во сне лапу сосет, а около жмутся ее ребятки-медвежата. Ткнул он ей тут горящей головней прямо в морду, -- хошь не хошь, проснулась, да как заревет благим матом!
-- Ай, страсти какие! Ну и что же? Накинулась на твоего Вавилу?
-- Зубами-то сама на него щелкает, а чтобы тронуть -- ни-ни! Он же долго тоже растабаривать с нею не стал, хвать за загривок одного медвежонка, да по-рачьи опять назад к выходу. Выполз здрав и невредим.
-- Но она-то, мать родная, чего смотрела? Без бою, так и отдала свое детище?
-- Да коли перед мордой тебе этакой головней машут, так, небось, не полезешь в драку.
-- И совсем не вылезла из берлоги?
-- Вылезла. Да мы-то, прочие, стояли уж наготове, всей гурьбой на нее навалились, живой рукой связали. Одному, правда, изрядно тут от нее попало: вместе с шапкой ему и кожу с черепа сняла...
-- Царица Небесная! Да я теперича со страху, хоть золотом меня осыпь, не пойду уже в лес!
-- Пойди, тетка, сделай такую милость! Тебя там только и недоставало.
Новый взрыв хохота окружающих наградил остроумца, разобиженная же "тетка" плюнула и надулась.
-- А тебе, князь, случалось тоже охотиться на медведя? -- спросил Бутурлин Курбского.
-- Сколько раз, -- отвечал Курбский. -- У нас ведь на Литве, в Полесье, красному зверю самый вод, и нашим панам нет лучше потехи, как этакая звериная облава, либо травля. Но самому-то мне, признаться, более по душе идти на медведя, да и на кабана, один на один.
-- Но это ведь куда опасней?
-- Вот потому-то мне и любо. Это не простая бойня, а настоящий бой, где можно помериться силами.
Бутурлин взглянул на говорящего с удивлением и восхищением.
-- И с каким оружием ты шел в этакий бой? -- спросил он. -- Только с самопалом?
-- Ходил и с самопалом, но чаще того с шибнем.
-- А это что за штука?
-- Шибень -- короткое копье о двух железных концах, а то и просто деревянная палица с обожженными концами.
-- Шибнем-то что! -- заметил тут загонщик с важностью бывалого охотника. -- А вот, поди-ко-сь, возьми медведя, как наш брат, голыми руками!
Самохвальство слабосильного на вид мужичонки вызвало у Курбского только улыбку; Петрусь же счел долгом огрызнуться за своего господина.
-- Храбер ты, братику, поколе самому ребер не поломали! И медвежонка-то, поди, не посмеешь пальцем тронуть!
-- Я-то?
-- Да, ты.
-- Медвежонка?
-- Медвежонка. А хочешь показать свою прыть, так полезай к ним сейчас в яму.
-- Зачем я к ним полезу? -- отозвался храбрец тоном значительно уже ниже, не без опаски заглядывая в глубину. -- Медвежата -- те же щенки; охота мне с ними возжаться!
-- Есть там про тебя и мать-медведица; только спит, в снегу зарылась.
-- Так чего ее, старуху, будить-то? Пущай дрыхнет! Бутурлина, не менее других, забавляли неудачные увертки загонщика.
-- Экой ты сердобольный! -- сказал он. -- Даром лезть туда, понятно, кому охота. А вот, коли я дам тебе рублик заработать...
С этими словами юноша достал из кармана кошель, а из кошеля новенький серебряный рубль. Соблазн для бедняка-мужика был не малый; а насмешки окружающих еще более его подзадоривали.
-- Ну, давай уж сюда! -- решился он, наконец, и потянулся за рублем.
-- Нет, любезный, сперва заработай.
-- Правда! Когда ж за работу вперед платят? -- раздались кругом одобрительные голоса.
-- Вперед все вернее...
-- А не веришь, так изволь: доставай сам! -- сказал Бутурлин и бросил монету в яму к медвежатам.
Те долго уже понапрасну ожидали новых подачек; теперь все четверо разом накинулись на монету, и одному из них, действительно, удалось схватить ее зубами. Но она не пришлась ему, видно, по вкусу: он тотчас выпустил ее изо рта. После этого и остальные, один за другим, обнюхали блестевший на снегу кружок, но, не менее разочарованные, оставили его также лежать.
-- Ну, что же? -- спросил Бутурлин хвастуна-мужичонку, который в раздумье почесывал в затылке.
-- Эх, горе-богатырь! -- снова поднял его на смех Петрусь. -- Воевать тебе на печи с тараканами!
-- Посмотрел бы я, как ты сам полез бы! -- проворчал тот сквозь зубы.
-- А что же ты думаешь: не полезу?
-- Ну, и полезай!
-- И полезу.
Прежде чем Курбский мог задержать не в меру шустрого казачка, этот махнул уже через перила к древесному стволу, возвышавшемуся, как сказано, из середины ямы. Схватившись сперва за верхушечное колесо, он по обрубкам ветвей спустился на самое дно ямы. Медвежата, совершенно неприготовленные к такому визиту, сами до того перепугались, что Петрусь мог преспокойно поднять с земли монету. Но ему, удалому сыну Запорожья, такой легкой победы было мало. Схватив двух медвежат за шиворот, он стукнул их головами, потом сделал то же с двумя другими и свалил их в одну кучу с первыми. Медвежата были до того ошеломлены и раззадорены, что, забыв уже про своего общего врага, сцепились меж собой и принялись тузить друг друга.