Первая половина речи хитроумного вождя пришлась по душе большинству ратников. Кругом раздались одобрительные возгласы:
-- Ловко! Знатно! И хитро и умно! Чего даром-то кровь братнину проливать?
Когда же затем пан Запорский с благородной откровенностью указал на возможность ожидающей посланца мучительной пытки, всякого невольно взяло раздумье. С мечом в руке идти на врага и хоть бы даже пасть, но в честном бою, рядом с товарищами -- кому не любо: на миру и смерть красна, а может, почем знать, останешься и невредимым: Бог милостив! Но идти самому на заклание, как глупый баран, -- спасибо!
Так думал, должно быть, не один из самых храбрых соратников пана Запорского: устремленные на него взоры забегали теперь по сторонам или потупились в землю, и на заключительный призыв не нашлось отклика.
-- Как? Неужто между всеми вами не найдется ни единого, кто отважился бы на такой подвиг?
То же постыдное молчание. Вдруг из-за спины возмущенного вождя раздался звонкий отроческий голос:
-- Пошли меня, добродию!
И вперед выступил его молоденький стремянный, Петрусь Коваль. Пан Запорский окинул его взглядом презрительного удивления.
-- Тебя послать, мальчонку?
-- Мальчонка я, мосьпане, точно, да из запорожцев, и видал уже всякие виды, -- отвечал Петрусь, смело выдерживая огненный взгляд надменного поляка. -- Чести твоей не будет порухи. Исполню наказ твой в наилучшем виде. А доведется умереть под пыткой, так увидят по крайности твои москали и поляки, что запорожцы тоже умирать умеют!
Среди окружающих "москалей" и поляков послышался ропот: безбородый хлопчик еще глумится над ними! Но действительно храброму пану Запорскому понравилась, видно, беззаветная самонадеянность юного запорожца.
-- Молчать, трусы! -- прикрикнул он громовым голосом на ропчущих; потом снисходительно, почти ласково обратился снова к Петрусю. -- Да знаешь ли ты, хлопче, что такое пытка? Вынесешь ли, когда тебе станут вытягивать жилы, ломать кости, поджигать пятки? Зело, видишь ли, млад ты уж...
-- Молод, да не махонький. Все вынесу, не пикну.
-- Ну, молодец, коли так.
-- Ради стараться!
-- А приведут тебя к Басманову, что же ты ему расскажешь?
-- Расскажу все то, что прописано в грамоте твоей милости.
-- И только?
-- Для красного словца, может, что от себя и прибавлю: маслом каши не испортишь.
-- Молодец! -- повторил, уже улыбнувшись, пан Запорский. -- Только чересчур то, смотри, не завирайся: не поверят.
-- Не бойся, добродию; не даром говорится: ври да знай меру. Мыслей своих не дам вызнать.
-- Ну, с Богом. Вот тебе грамота. Коня сам себе выберешь.
И Петрусь уже на коне, низко кланяется на все четыре стороны
-- Прощайте, панове братцы! Не поминайте лихом, коли кого ненароком обидел!
Нагайка его щелкнула, сам он пронзительно гикнул -- и брызги полетели. Только его и видели.
Читатели, вероятно, уже заметили, что Петрусь, при всем своем природном добродушии, был, как малоросс, с хитрецой. Вполне чистосердечно желая оправить доброе имя своих земляков-запорожцев таким удальством, которому позавидовал бы и "москаль" и поляк, он не без умысла, однако, умолчал о том, что видел уже Басманова -- и не раз, а два раза -- в Москве, при посещении последним Курбского в доме Биркиных. Готовый, конечно, в крайнем случае вынесть и пытку, он тем не менее утешал себя надеждой, что, благодаря доброму расположению Басманова к Курбскому, удастся извернуться, выйти сухим из воды.
Не жалея коня, он без отдышки проскакал без малого сорок верст. Здесь он наткнулся на неприятельский дозор, загородивший ему дорогу.
-- Стой! Куда едешь?
[]
-- Еду я в Кромы гонцом от всемилостивейшего государя моего, царя Димитрия Ивановича, -- с напущенною важностью отвечал Петрусь. -- Прочь с дороги -- задавлю!
И для вида хлестнул коня. Дозорные, разумеется, схватили коня за уздцы, а самого всадника без околичностей стащили с седла. Один из них предложил товарищам обыскать его.
-- Смейте вы только! -- продолжал хорохориться Петрусь. -- Не слышали, что ли, что я царский гонец?
-- Ай да гонец! Что с ним, ребята, долго разговаривать...
-- И пальцем меня не могите тронуть! Коли кому мне ответ держать, так не вам, а вашему воеводе. Кто у вас ноне-то воеводствует? Басманов, что ли?
-- Басманов с Голицыным...
-- Ну, так и ведите меня к ним. Гайда!
-- Еще приказывает, щенок!
-- Не ругайтесь, братове! Басманов Петр Федорыч с Москвы еще меня знает. Ежели вы меня к нему тотчас не представите -- задаст он вам такую трепку, что другой не попросите.
Угроза подействовала. Призадумались дозорные, пошептались меж собой и кончили тем, что провели пленника к походной ставке Басманова. Выслушав дозорных, Басманов послал за вторым воеводой, князем Голицыным, а сам тем временем начал допрашивать Петруся, для чего тот послан в Кромы.
-- Другому я ни за что бы не открылся, -- отвечал Петрусь с видом детского простодушия. -- Но твоей милости за долг святой полагаю. Мы с господином моим только тебе обязаны...
-- А господин твой кто такой?
-- Да князь Курбский Михайло Андреич. Про тебя, своего благодетеля, почитай что каждый день вспоминает.
Нахмуренные черты Басманова слегка прояснились.
-- И то ведь, я словно бы видел уже тебя при нем в Москве, -- сказал он. -- Ну, что, как рука твоего князя?
-- Спасибо за спрос, боярин: по милости Божьей совсем зажила. Кабы ведал он, что я угожу к тебе, так беспременно прислал бы и тебе тоже от себя поклон и грамотку.
-- А! Так в Кромы ты ехал с грамотой?
-- Эх, проговорился... -- пробормотал как бы про себя Петрусь.
-- Подай-ка ее сюда.
-- Извини, боярин, но пан Запорский не велел ее никому отдавать в руки, окроме самого атамана Корелы.
-- Какой такой пан Запорский?
-- А набольший передовой нашей рати.
-- Мне твой пан Запорский не указчик! Не выдашь мне ее доброй волей, так велю сейчас ведь отобрать насильно.
-- Эх-ма! -- вздохнул Петрусь и, будто нехотя, достал грамоту из-под подкладки шапки. -- Попадет мне от него здорово на орехи! Да противленье чинить твоей милости я не смею. А как прочтешь, вернешь мне ее опять?
-- Смотря по тому.
Басманов развернул лист, но не приступил еще к чтению, как в палатку вошел его соначальник, князь Голицын. В двух словах Басманов объяснил тому, в чем дело; после чего оба принялись вполголоса разбирать грамоту строка за строкой. По мере чтения их лица все более удлинялись и омрачались.
-- Вот не было печали!.. -- пробормотал Голицын. -- Недаром же твердил Розен, чтобы нам плюнуть на Кромы и идти прямым путем на Путивль, пока не подошли туда вспомогательные войска. Ан так и вышло!.. Знаешь ты, что тут пишут? -- отрывисто обратился он к Петрусю.
-- Откуда мне знать-то? -- отвечал тот с самой простоватой миной. -- Моего совета не спрашивали.
-- Но глаза-то и уши у тебя свои, чай, есть. Как велик отряд этого пана Запорского?
-- Боюсь соврать, боярин: не считал. Еще, поди, осерчаешь.
-- Коли спрашивают, так изволь отвечать! Много ль у него, по-твоему, человек в отряде?
-- По-моему?.. Да тридесять тысяч, полагаю, будет.
-- Эк хватил! И в грамоте-то сказано только по десять тысяч.
-- Про десять? Коли сказано, стало, маленько перехватил. Да, может статься, писана она раньше того, как подошли к нам эти польские гусары.