"Возможно ли? Да это было бы такое счастье!.. Но если она дала монашеский обет, то для нее уже нет возврата; а это было бы такое несчастье!.. Нет, лучше покамест и не думать... Лишь бы добраться поскорее до Кремля: там все разъяснится".
Наконец-то вот и Кремль. На паперти Успенского собора ждет уже все высшее духовенство, впереди всех сам митрополит с крестом в приподнятых руках, дабы подобающим пастырским словом приветствовать возвращающуюся под родную сень многострадальную царицу. Но что именно говорилось владыкой, с какою торжественностью, с каким благолепием совершалось затем богослужение в храме, -- ничего этого Курбский уже не ведал. Ведь царица, поднимаясь на паперть, опиралась на руку своей спутницы, а спутница эта была никто иная, как его Маруся! Его ли точно? Да, да, еще его, потому что, хотя одеяние на ней уже и не мирское, но еще и не монашеское: одета она послушницей, значит, еще не пострижена и может возвратиться в мир. А сама-то она, голубушка, как растерялась! Дрожмя дрожит, как осиновый лист, то огнем вспыхнет, то как побелеет, не знает, куда и глаза-то деть, в землю бы сейчас провалиться. Да нет, милочка, теперь уже от суженого никуда не скроешься, и под землей и на дне морском он тебя отыщет!..
По окончании церковной службы, духовенство чинным порядком двинулось в царский дворец, чтобы окропить святой водой те покои, в которых временно должна была остановиться царица Марфа, пока для нее не будет приготовлено надлежащее помещение в особой обители. За духовенством следовали молодой царь с матушкой-царицей, а за ними, в числе других, и Курбский. Тут, при всей своей невнимательности, он не мог не заметить, что, вовремя освящения одного из покоев, к государю приблизились оба патера-иезуита, что бы быть представленными царице-инокине; после чего Димитрий, отступив назад с патерами, начал с ними о чем-то шептаться, косясь по временам то на Марусю, то на самого Курбского.
"Уж не про нас ли с нею?" -- подумал Курбский -- и не ошибся.
По освящении покоев царицы, духовенство удалилось; Курбский же с другими царедворцами отправился вслед за молодым царем в престольную палату. По пути туда кто-то его окликнул по-польски. Он оглянулся: в углублении окна стоял патер Лович и манил его к себе рукой. Пропустив других вперед, Курбский подошел к молодому иезуиту.
-- Простите, -- сказал он, -- но мне надо идти за государем.
-- Остановил я вас по желанию самого же государя, -- отвечал Лович. -- Пожалуйте-ка за мною.
-- Куда?
-- Неужто вы не знаете? Сердце ничего не говорит вам?
Сердце ему, действительно, говорило, что ему хотят доставить случай объясниться с своей беглой невестой, и, не делая уже дальнейших вопросов, он послушно последовал за своим вожатым.
-- Здесь вот и обождите, -- сказал Лович, приведя его в небольшую боковую комнатку.
Прошло несколько минут томительного ожидания. Вдруг -- легкий шорох. На пороге стояла она, его Маруся, стояла, как вкопанная, ни жива, ни мертва, потупив звездистые очи. Он так и рванулся к ней с распростертыми руками.
-- Люба ты моя! Радость моя!
Испуганно вскрикнув, она уклонилась от него и хотела, кажется, обратиться в бегство. Но он крепко ухватил уже ее за обе руки.
-- Нет, дорогая моя, теперь ты от меня уже не уйдешь, не уйдешь!
И, не выпуская ее рук, он подвел ее к покрытой персидским ковром лавке, усадил и сам уселся рядом.
-- Так вот где ты запропала: в монастыре у матушки-царицы! А я-то истосковался по тебе! Но на счастье наше ты еще не пострижена. Ведь ты только послушница?
-- Послушница... при государыне должна быть всегда одна из нас на послугах... -- как бы оправдывалась молодая послушница, не смея поднять глаз на своего собеседника, который ожигал ее своим солнечным взглядом.
-- А царица тебя, конечно, тотчас отличила от других, всей душой полюбила?
-- Да... ни на шаг уже не отпускает от себя...
-- Ну, теперь-то отпустит!
-- Зачем ей меня отпускать? Я перед ней ни в чем, кажись, не провинилась.
-- Очень даже провинилась!
-- В чем?
-- В том, что рвешься вон на волю: суженого конем не объедешь.
Игривая нота в голосе Курбского глубоко, казалось, оскорбила бедную девушку. На ресницах у нее выступили слезы.
-- И не грех тебе, Михайло Андреич, шутить так надо мною!..
-- Ну, полно же, полно! -- заговорил он вдруг совершенно другим уже, нежным тоном. -- Прости, моя милая: шутил я потому, что так счастлив, так счастлив! Ведь я тоже, благодаря Бога, свободен.
-- Свободен? А жена твоя Раиса?
-- Раисы третий год уже нет в живых.
В коротких словах рассказал он тут все то, что узнал про болезнь и смерть Раисы полгода назад от отца Смарагда, старика-священника князей Рубцов-Мосальских.
Но, странное дело! По мере того, как Маруся должна была все более убеждаться, что к браку ее с Курбским нет уже никаких препятствий, лицо ее становилось все грустнее, безнадежней.
-- Боже, Боже... -- лепетала она про себя. -- Чем я это заслужила?
-- Что такое? -- спросил Курбский, совсем сбитый с толку. -- Ты точно и не радуешься вместе со мной?
-- Чему радоваться-то? Разве это теперь возможно!
-- Чтобы нам пожениться? А почему бы нет?
-- Потому что я не княжна, даже не боярышня...
-- Но дороже мне всякой и княжны и боярышни...
-- То-то и горе! Хоть и будешь любить меня, как жену свою, а все же будешь меня стыдиться перед людьми...
-- Я тебя стыдиться?
-- Да как же: ни одна ведь родовитая боярыня не признает ровней себе дочь купеческую... А из-за меня и тебе не будет уже того почета при дворе...
-- Ну, это мы еще посмотрим! -- воскликнул Курбский, гордо выпрямляясь и сверкая глазами.
-- Наверное, говорю тебе. Нет, милый князь; пусти меня назад в монастырь; авось, со временем забудем друг друга...
От приступивших к горлу слез голос ее осекся. Тут, как из полу, перед обоими выросла темная тень: перед ними стоял молодой патер Лович.
-- Простите, если я прерву вашу беседу, -- заговорил он. -- Случайно находясь здесь рядом, я кое-что расслышал. Мой пастырский долг -- прийти вам на помощь. Не дозволите ли указать вам самый простой путь, как выйти, из затруднения к обоюдному вашему удовольствию?
Еще со времени своего пребывания на Волыни Курбский не доверял ни тому, ни другому из двух тайных иезуитов. Но младший и прежде не раз уже выказывал добрые человеческие побуждения; может быть, и теперь он руководился ими.
-- Будем вам очень благодарны, -- отвечал Курбский за себя и Марусю.
-- Изволите видеть, -- начал иезуит, -- как девица рассудливая, вы, пани, совершенно справедливо опасаетесь выйти замуж за царедворца: самим вам вряд ли когда-либо удалось бы занять подобающее место среди придворной знати, а из-за вас и супруг ваш стал бы как бы опальным.
-- Ну, вот, вот! Что я говорила? -- прошептала Маруся.
-- Теперь спрашивается: так ли вам уж обоим дорог этот придворный блеск, придворный шум? Или же вы предпочитаете мирное семейное счастье?
-- Конечно, семейное счастье! -- не задумываясь, отвечал Курбский.
-- А вы, пани?
-- Конечно, тоже... -- отвечала Маруся, все лицо которой расцвело новой надеждой.
-- А коли так, то о чем же горевать? -- продолжал патер. -- Ведь покойный батюшка ваш, пани, если не ошибаюсь, был крупный коммерсант, а вы после него единственная наследница?
-- Да... но дядя -- опекун мой...
-- Так что ж из того? Он заменяет вам отца.
-- Но деньги-то наши он пустил в оборот...
-- Ну, так он вас выделит.
-- Да захочет ли он?
-- По своей охоте или нет, но он должен вас выделить! А в эти смутные времена можно, я слышал, иметь прекрасные поместья за бесценок. И заживете вы мирно и счастливо вдали от суетных тревог придворного мира. Сам царь Соломон еще говорил про эту суету сует -- vanitas vanitatum...
-- Одно лишь вы упустили из виду, святой отец, -- сказал Курбский, черты которого опять слегка омрачились.