-- Пан Бучинский! -- догадался Курбский при рассказе об этом. -- Уж очень он сердоболен, верно уговорил государя простить этого лукавца. Как бы им обоим потом не раскаяться!
Опасение Курбского впоследствии, действительно оправдалось.
Под Рождество в Марусино прибыли из Москвы дорогие гости: младший дядя молодой княгини, Степан Маркович Биркин, и "благоверная" его старшего брата, Платонида Кузьминишна; самого Ивана Марковича задержали его торговые дела, которые обещали оживиться с воцарением Димитрия.
Первым делом, разумеется, Курбский должен был показать гостям свои угодья, а Маруся -- свое домашнее хозяйство.
-- Домостроительница, что и говорить! -- чистосердечно похвалила ее испытанная "домостроительница" -- тетка, -- что было для племянницы, конечно, маслом по сердцу.
-- А теперича, невестушка, давай-ка выкладывать им наши столичные новости, -- сказал Степан Маркович, -- сперва ты, а там и я.
-- Да как же я раньше-то тебя? -- удивилась Платонида Кузьминишна.
-- Ну, ну, не жеманься: все равно ведь всякое слово у меня изо рта вынешь. Только чур, матушка, потом меня уже не перебивать! Отзвонишь -- и с колокольни долой.
И принялась она "звонить". Благодаря своим постоянным щедрым приношениям в пользу разных церквей, она пользовалась особенной протекцией духовенства. Таким образом, ей, не в пример других, удалось попасть в Успенский собор на священное коронование Димитрия, и она теперь просто слов не находила для описания всего благолепия этого торжественного обряда. Весь путь ведь от дворца до собора был устлан бархатным, малинового цвета ковром, затканным золотом; сам царь был в порфире, усеянной самоцветными каменьями, от которых в глазах так вот и рябило. А сколько умиленных слез она пролила, когда молодой царь, подойдя к алтарю, вопреки обычаю, но от полноты, знать, наболевшего сердца, сказал речь да поведал всенародно обо всем, что претерпел он, горемычный, и о своем чудесном спасении. Слушаешь -- не наслушаешься, а слеза так и бьет, так и бьет!
Больно было ей, правда, вначале, что обряд совершал не старый патриарх Иов, которого вся Москва так чтила (за преданность Годуновым его, вишь, сместили), а вновь возведенный в патриарший сан архиепископ рязанский Игнатий; но и этот, что ни говори, молитвил уставно, а когда он, помазав царя священным миром, вручил ему еще венец царский, скипетр, державу и возвел его на прародительский престол, когда затем сам он, патриарх, а за ним все священство и высшее боярство с земными поклонами стали прикладываться к руке венценосного царя, -- ну, тут уже с радости и восторга просто взвыла и света не взвидела!
-- Значит, государь принял свой царский венец по строгому православному чину? -- сказал Курбский, вздохнув с облегчением. -- Патеров польских, разумеется, не было при том?
-- Ох, уж эти мне патеры! В храм наш православный их, нехристей, знамо, не пустили. А все же, беда с ними, горе одно! Власть забрали непомерную: отвели им хоромы князя Глинского; завели они там свое собственное еретичное богослужение, да давай оттуда подводить подкопы под наше духовенство.
-- Какие подкопы?
-- А такие, что по их же проискам у наших православных попов отобрали дома под немецкую воинскую команду. Мало того: отрядили своих оценщиков в наши православные монастыри... Безбожники! Чтобы им и на этом и на том свете.
-- Молчи, невестушка, помалкивай, пустых речей не умножай! -- прервал расходившуюся женщину более осторожный деверь. -- Отзвонила свое -- ну, и с Богом.
-- Да ведь оберут они и наших иноков Божьих...
-- Сколько требуется, не бойсь, оставят. Царскую рать, матушка, тоже кормить чем-нибудь да надо, и служат в ней такие же, чай, как и мы с тобой, русские православной веры. Коли сделано то по царской воле, так нам с тобой и толковать нечего.
-- А что объегорили эти ироды самого тебя да Ивана Маркыча, наобещав с три короба, тоже, по твоему, так и быть следует?
-- Не вспоминай, сделай милость! Не вороти души моей!
-- То-то вот! Своя рубашка ближе к телу.
-- В чем дело, Степан Маркыч? -- спросил Курбский.
-- И говорить-то зазорно, -- отвечал тот, почесывая за ухом. -- Здорово поддел он меня, этот патер Сераковский; забодай его бык! Снаружи блажен муж, а внутри вскуе шаташася.
-- Но не он ли, дяденька, вел тогда переговоры с тобой о моем приданом? -- вставила Маруся. -- Это было с его стороны очень даже любезно...
-- Очень даже любезно! -- передразнил дядя. -- Подъезжает ко мне змей-искуситель с речами затейными: "Такой ты, мол, сякой, немазаный, сухой; выдели племянницу, а уж я, мол, в уважение доброй приязни выпрошу для тебя с братом у молодого царя свободу торговать по всей Руси безданно, беспошлинно". Ну, в простоте моей поверил я этой польской лисе; все наличные, что были на руках, отсчитал тебе, Машенька...
-- За что я тебе уж так благодарна, милый дяденька! Деньги эти для начала нам здесь очень и очень пригодились.
-- Ну, вот, стало, удоволена? А он-то, плут, нет, чтобы уважить, меня же, старого воробья, на кривой объехал!
-- Не сдержал слова?
-- Сдержал, да спроси: как?
-- Как?
-- А так, что хошь и вышел царский указ, по коему мы с братом Иваном можем торговать свободно, да только не мы одни, а и все-то купцы: русские и иноземные! Да это помереть надо!.. Ну, меня, знамо, взорвало, со злобы чуть кондрашка не хватил. "Погоди ж ты, думаю, криводушный человек! Жив быть не хочу, а тебе этого не спущу". Пошел я, разыскал его. Принял он меня со всем своим подлым учтивством:
-- Чем могу служить, пане?
-- Пане-то пане, -- говорю, -- а честные люди у нас так не поступают!
-- Вы это про кого, -- говорит, -- про себя или про меня? -- а сам ядовито этак ухмыляется. -- Позвольте, -- говорит, -- узнать, выделили вы братца вашего дочку, княгиню Курбскую.
-- Выделил, -- говорю, -- а то как же.
-- И до последнего, -- говорит, -- гроша?
-- Самая малость, -- говорю, -- только за мной ос-талася.
-- А сколько, позвольте спросить?
-- Это, батенька, -- говорю, -- до тебя не касается: семейное наше дело.
-- Стало, все же не исполнили нашего уговора? А я, -- говорит, -- в своем слове тверд: выпросил свободный торг не токмо вам с братцем, но и всем вашим землякам...
-- И иноземцам тоже! Благодарю покорно! Удружил!
-- Да уж коли я вам, русским, такую льготу выхлопотал, так как же, -- говорит, -- было мне забыть моих родичей, поляков и добрых соседей, литовцев? А тут, -- говорит, -- подоспел еще посол аглицкий, стал требовать того же для своих; как отказать? Да все это, -- говорит, -- вам, русским же, впрок.
-- Как так?
-- А так, мол, что все иноземные товары у вас станут с сего времени дешевле.
-- Да нам-то с братом, -- говорю, -- один убыток!
-- Не убыток, -- говорит, -- а польза: наш добрый польский король Сигизмунд даст вам, поверьте, такие же широкие льготы в нашем царстве Польском. Пожалуйте, тогда пане, торговать к нам, милости просим!
-- Нет, каков гусь? Надо мною же ведь еще издевается! Плюнул я, да и спину повернул. Как же, пойду я еще торговать к ним, разбойникам, чтобы и шкуру-то последнюю содрали!
Прогостив в Марусине с неделю, Биркины собрались опять восвояси. Нового гостя из Белокаменной Курбские дождались не ранее, как на Масляной неделе следующего 1606 года. То был юный почитатель Курбского Бутурлин.
Состоя при Басманове, успевшем, в свою очередь, сделаться ближайшим из всех русских советников молодого царя, Бутурлин смотрел на последнего глазами своего патрона и восхищался всякой новинкой при царском дворе. Так он не мог нахвалиться новым дворцом, где стены были сплошь в персидских шелковых тканях, полы в персидских же коврах, окна разувешены занавесями, а печи сложены из разноцветных изразцов, с серебряною вокруг каждой печи решеткой; двери -- резные, дубовые, с позолоченными замками; вместо прежних скамей, везде позолоченные стулья с бархатными сиденьями. В столовой же палате и сенях, по всем углам, большие мраморные истуканы, изображающие, слышно, древних богов и мудрецов греческих и римских. Под стать всему новому убранству и прислуга дворцовая была наряжена уже не в народное русское платье, а в венгерское. Точно также и стража царская, которую называли "драбантами", была вся иноземная. Состояла она из трех дружин, по сто человек в каждой, под началом трех особых капитанов: француза Маржерета, англичанина Кноустона и шотландца Вандемана. Маржеретовские воины были в красных бархатных с парчою плащах, Кноустонские же и Вандемановские в сине-багровых (фиолетовых) полукафтанах, одни с зелеными, другие с красными бархатными лацканами, и все-то ребята рослые, здоровенные, все с большущими блестящими алебардами -- загляденье, да и только! Понятно, и жалованье двойное; зато они за царя Димитрия в огонь и в воду.