-- Простите великодушно, государыня... -- извинилась панья Тарло задыхающимся еще голосом. -- Но боярская дума требует, чтобы сегодня к венцу вы все-таки явились в русском наряде.
Марина презрительно повела плечом.
-- Да что мне ваша боярская дума! Вчера еще я повторила пану воеводе, что русского наряда никогда в жизни не надену -- и не надену!
-- Да ведь и сам пан воевода, и патеры наши, и оба посла -- все, все твердили боярам то же; но те подняли, говорят, такой гвалт, что его царское величество успокоил их только уверением, что вы будете одеты по-русски.
Гордую полячку окончательно взорвало.
-- Он посмел обещать им это от моего имени, даже не спросивши? -- вскричала она внезапно зазвеневшим голосом. -- Сейчас же ступайте, позовите его ко мне!
И, вся пылая негодованием, она вышла в свою гостиную. Не прошло и десяти минут, как Димитрий последовал зову. Первые запальчивые нападки со стороны невесты он вынес с замечательным хладнокровием, очевидно, он дал себе слово выдержать на этот раз характер до конца, но в то же время не подавать ни малейшего повода к дальнейшим раздорам.
-- Ну, что же ты все молчишь? -- прервала она вдруг сама поток своего красноречия, сердито озираясь кругом, на какой бы вещи сорвать свое сердце. -- Отчего не возражаешь? Разве я не права?
-- Права, мой ангел, тысячу раз права, -- отвечал он с тем же ласковым спокойствием и не возвышая тона. -- Ты говоришь красно и умно, как печатная книга. Но всякая медаль имеет две стороны...
-- А! Ты все же, значит, не принимаешь моих резонов?
-- С твоей точки зрения я их отлично понимаю. Но с точки зрения русских...
-- Да я ее и знать не хочу!
-- Напрасно: тебе, русской царице, мнения их нельзя не знать. Имей терпение выслушать меня.
-- Ну, говори.
-- Я сравнивал сейчас твои резоны с печатной книгой; но и умнейшая книга остается только книгой, то есть мудрствованием человеческого ума. А жизнь народная слагается из самых немудреных и, в то же время, противоречивых элементов, тем более жизнь такого народа, как наш русский, грубый, неразвитый, со старинными его поверьями и обычаями, с ребяческим суеверием и бабьими предрассудками. Так как же, скажи, к этой неразумной жизни прилагать мерку разумной книги? Крутой перелом в вековых порядках не может не возбудить всеобщего ропота. Любовь же народная -- сила царей. До сего времени русские царицы носили только народное русское платье...
-- А я, как сказала уж, не хочу его носить!
-- И не носи. Не омрачай только своему народу сегодняшнего-то дня, когда ты в первый раз покажешься ему царицей.
-- Я давно уже царица: с того самого дня, что кардинал Мацеевский заочно повенчал нас с тобой, потому что его святейшество, папа римский, потом благословил наш брак; теперь же повторится лишь церковная церемония по православному обряду.
-- Но для русского народа один этот обряд -- законный и делает тебя настоящей царицей.
-- Да что скажут наши патеры...
-- И они, как отец твой и послы, убедились, что тебе надо венчаться в русском платье.
-- Ах, Боже, Боже ты мой! Все вы, мужчины, не понимаете одного...
-- Что живописный польский костюм тебе чрезвычайно идет?
-- А то нет?
-- И спору не может и быть: ты в нем божественна.
-- Так стало быть...
-- Но и русский праздничный наряд удивительно к лицу всякой молодой красивой женщине...
-- Русской!
-- Да ты, благородная полячка и первая красавица в целой Европе, будешь в нем так несравненно хороша, что все наши боярыни от зависти лопнут.
Последний аргумент сломил, наконец, упорство несговорчивой полячки. Она приятно просветлела и усмехнулась.
-- На здоровье! Но с завтрашнего дня я снова могу одеваться по-польски?
-- Можешь, можешь, об этом и говорить нечего. Но теперь, мой друг, сделай милость, изготовься поскорее к венцу.
Таким-то образом Марина явилась "своему" народу в русском наряде, только голова ее была убрана по-польски: волосы были затейливо переплетены золотом, жемчугом и драгоценными каменьями наподобие небольшой диадемы. И с какою величавостью носила она эту польскую диадему! С какою неподражаемой грацией выступала в сравнении с сопровождавшими ее к брачному обряду двумя русскими боярынями -- княгинями Мстиславской и Шуйской!
-- Такой красавицы-царицы у нас, ей-ей, доселе еще и не видано! -- перешептывались между собой русские обоего пола, присутствовавшие в Успенском соборе при короновании молодой царицы и венчании ее с царем.
Но и тут молодая царская чета подала повод к справедливым пересудам.
"После бракосочетания (говорится в записках очевидца, архиепископа Арсения) оба не выказали желания приобщиться Св. Тайн. Это чрезвычайно опечалило не только патриарха и епископов, но и всех тех, кто это видел и слышал. Таково было первое и великое огорчение; такова была причина соблазна и источников многочисленных бедствий, постигших русский народ и всю Россию".
Не менее, пожалуй, осуждали православные люди и то, что вечером следующего же, Николина дня, в царском дворце был великий пляс, да не русский, а бешеный польский, причем первыми заводчиками этого беснования были родной брат молодой царицы, Станислав Мнишек, и зять ее, князь Константин Вишневецкий. Сама же Марина была уже не в русском наряде, а в родном своем польском. Но зато в нем она, действительно, казалась еще краше! "Царица польская" торжествовала.
Глава двадцать третья
КАК КУРБСКИЙ УЗНАЛ О НОВОМ ЗАМЫСЛЕ ШУЙСКОГО И ЧТО ИЗ ТОГО ДЛЯ НЕГО САМОГО ВЫШЛО
За все это время Курбский, живший по-прежнему у Биркиных, ни разу не виделся с своей молодой женой. Пока она пребывала вместе с царской невестой в Вознесенском монастыре у царицы Марфы, его туда, как в женскую обитель, естественно, не допускали; молодым супругам не хотели сперва дозволить даже обмениваться записками. С переселением же Марины, а с нею и Маруси во дворец, Курбский, не получивший даже приглашения на бракосочетание царя, только на другой день после того решился наведаться во дворец. Здесь, в приемной царицы Марины, он застал бессменного ее адъютанта, пана Осмольского. Тот принял его со всегдашней своей учтивостью и охотно взялся доложить государыне о желании Курбского повидаться с женою. Но возвратился он с неутешительным ответом: по случаю предстоявших в этот день брачного пира и парадного бала, ее величеству ни на минуту нельзя будет обойтись без своей подруги.
Между тем, вечером этого же дня, казачок Курбского, Петрусь, влетел к нему в комнату со словами:
-- Ну, княже, спасай свою княгиню! Курбский, понятно, страшно переполошился.
-- Да что с нею?
-- Покамест-то ничего. Но не нынче-завтра может совсем плохо прийтись.
-- От кого? Не от царицы же Марины?
-- Ай, нет! Но из-за нее же. Больше, не погневись, ничего не могу тебе сказать.
-- Так, значит, против самой царицы есть заговор! -- догадался Курбский.
-- Не спрашивай, милый княже. Я все равно не скажу.
-- Клятву, что ли, дал молчать?
-- Ну да, клятву; это-то, пожалуй, можно тебе еще знать.
-- Но все-таки на слово тебе этак мне трудно поверить.
-- Верь! Верь! Своими ушами слышал.
-- Ты подслушивал?
-- Хоть бы и так...
-- Но, может, ты ослышался, не верно понял.
-- Как уж не понять! Прямо-таки и говорилось...
-- Что хотят покуситься на жизнь царицы? Но в таком случае ты должен сейчас же все открыть, назвать всех...
-- Ах, Господи! -- вскричал в отчаянье казачок. -- Да я целовал ведь крест на том, что никого не назову, а сам ты, княже, мне не раз говорил, что нарушать клятву -- великий грех.
-- Ну, хорошо, не называй имен, но сказать то все-таки можешь, чрез кого попал к заговорщикам. Не через слугу ли тоже, такого же парубка из хохлов?
-- От тебя, княже, право, ничего не скроешь! -- воскликнул смущенный Петрусь. -- Тот боярин, у кого в доме то было, привез его, вишь, с собой в Москву с похода...