Петрусь оторопел.
-- Да ты куда, княже? Не во дворец же к царю?
-- К самому царю -- упредить теперь же, пока он еще не ложился.
-- Помилосердствуй, милый княже! Ведь я же клялся...
-- Ни про тебя, ни про твоего приятеля не будет говорено ни, слова; но про заговор бояр мне умолчать нельзя, нельзя! Кто убрался из дворца вместе с Шуйским -- те, значит, с ним и заодно.
-- С Шуйским? Да разве я Шуйского тебе поминал? И мало ли Шуйских...
-- Шуйский главарь один -- князь Василий Иванович: дважды он уже злоумышлял против государя...
-- Нет, нет, не он, право, не он! -- старался уверить мальчик, но дрожащий голос и смертельный испуг, написанный на лице его, говорили противное. -- Ты его, Бога ради, не называй...
-- Хорошо, хорошо, и его не назову. Без того, авось, догадаются. Так где же ферязь?
Полчаса спустя Курбский был уже во дворце. Танцы, оказалось, кончились; большинство гостей разъехалось по домам; но Басманов, тесть государев Мнишек и некоторые другие из поляков оставались еще при государе. Говорить в присутствии врагов об измене русских бояр Курбский постеснялся, а потому велел вызвать к себе в приемную одного Басманова: этот новый любимец Димитрия, без всякого сомнения, оставался ему непоколебимо верен.
-- Доброго вечера, князь, -- были первые слова входящего Басманова. -- Привело тебя сюда в столь поздний час верно что-нибудь совсем безотложное?
-- Да, боярин. Думал я было сперва побеспокоить самого государя...
-- Теперь он тебя все равно бы не принял. Эти господа поляки надумали устроить на днях для молодой царицы рыцарские игры -- турнир...
-- Мое дело, боярин, куда важнее этих игр...
Понизив голос, чтобы бывший в приемной караул не расслышал, Курбский рассказал о новом заговоре бояр и передал, по возможности, дословно то, что говорилось на их тайном совещании. Басманов ни разу его не прервал и нервно только покусывал усы.
-- Ты сам был также при этом? -- спросил он, когда Курбский кончил.
-- Нет, но за верность всего рассказанного ручаюсь.
-- Ручаешься? Значит, слышал от совершенно верного человека?
-- Да.
-- Кто же он?
-- А уж этого, прости, не скажу. Я дал обещание никого не называть.
-- Даже зачинщика заговора?
-- Даже его.
-- Этакая ведь досада!.. -- пробормотал Басманов. -- Сам я в тебе, князь, уверен; но не все тебе поверят на слово. Им подай все, как на ладони, назови всякого...
-- Этого они от меня не дождутся!
-- Доброй волей, да. Но они могут вырвать у тебя признание силой.
-- Пристрастным допросом? Если у них поднимется рука на невинного, то у меня достанет духу вынести всякие муки!
-- А может быть, и смерть? Но каково-то это будет для твоей молодой вдовы.
При упоминании самого дорогого ему в мире существа Курбский изменился в лице, но решимость его осталась та же.
-- Она перенесет это испытание Божие, -- сказал он, -- как переносила не раз и прежде.
-- Это твое последнее слово?
-- Последнее. Басманов пожал плечами.
-- Боюсь я за тебя, князь, крепко боюсь! Не пеняй же на меня.
С этими словами он удалился. Недолго погодя дверь из внутренних палат снова растворилась, но вошел уже не Басманов, а старший адъютант Сен-домирского воеводы, пан Тарло. При виде Курбского, на губах его давнишнего недруга заиграла зловещая улыбка.
-- По царскому повелению, ясновельможный князь, я вас арестую, -- объявил он; затем, обратись к начальнику дежурной немецкой команды, потребовал, от имени государя, эскорт в пять человек.
Выйдя из дворца, они повернули в сторону тайного сыскного приказа.
-- Вы сдадите меня князю Татеву? -- спросил Курбский.
-- С удовольствием сейчас сдал бы, -- отвечал пан Тарло. -- Но его милость, к сожалению, изволит уже почивать, а потому вам придется потерпеть до утра.
Несколько шагов они прошли молча. Нарушил молчание опять Курбский:
-- Вы позволите мне, пане, еще вопрос? Басманов во всей подробности докладывал обо мне государю?
-- Во всей подробности? Зачем! Государю было не до вас.
-- И, не зная дела, он велел отправить меня в застенок?
-- Как вам сказать?.. Как только Басманов начал про заговор, его величество перебил его: "Опять ты, Петя, с этими пустяками! Какие там заговоры?" -- Тогда пан воевода отвел в сторону Басманова, порасспросил его хорошенько, а потом уже спросил у государя разрешение сдать доносчика в руки князя Татева.
-- И государь разрешил?
-- Как видите.
-- Так имени доносчика ему даже не сказали?
-- Вашего имени? Для чего! А вот и ваше новое местожительство. Доброй ночи и приятных снов.
Тем временем оставшийся дома казачок Курбского с понятным беспокойством ожидал его возвращения. Напрасно прождав целую ночь, он понял, что с господином его приключилось что-то неладное. К беспокойству у него прибавились теперь еще угрызения совести: не он ли, Петрусь, разболтав о заговоре, всему причинен?
И скрыв даже от Биркиных отсутствие Курбского, чтобы избежать неудобных расспросов, он с утра же отправился на разведку.
"Кому лучше знать про все, как не этому приспешнику Басманова, Бутурлину? -- рассуждал он сам с собою. -- Так вот первым делом его и разыщем".
Но, не дойдя до дворца, где он хотел справиться о Бутурлине, Петрусь столкнулся лицом к лицу с Эразмом Бенским, бывшим некогда младшим лекарем Бориса Годунова, лечившим (как припомнят читатели) и Курбского.
-- А, пане дохтур! -- обрадовался мальчик. -- Сам Бог послал мне тебя! Не видал ли ты с вечера моего господина?
Озабоченные уже черты Бенского еще более омрачились.601
-- Твоего господина? -- вполголоса повторил он и с опаской огляделся кругом.
-- Ну да, князя Курбского.
-- Т-с-с! Ступай за мной.
Они вышли опять из Кремля; тут только Петрусь решился возобновить свой вопрос.
-- Видеть-то его я видел, -- со вздохом отвечал Бенский, -- и еще не раз увижу, но рад бы не видеть!
-- Да что с ним, мосьпане?
-- Молнией его хватило...
-- Молнией! Быть не может: и грозы-то никакой не было.
-- На иных высотах, милый мой, грозы бывают и при ясном небе. "Procula Jove -- procula a fulmine", -- говорили еще римляне, -- "близко к Юпитеру -- близко и к молнии". И надо ж было ему соваться туда!
-- Куда?
-- Да к Юпитеру. А тот сгоряча хвать его молнией.
-- Прости, добродию, но я что-то в толк не возьму...
-- Попросту сказать: сдал его палачам в застенок.
-- Батечку мий! И что же, там-то его ты и видел?
-- Там и видел.
-- Так неужели ты тоже один из его мучителей? Краска негодования поднялась в щеки молодого врача. Но он сдержал себя и ответил с сознанием собственного достоинства:
-- Разве я похож на палача? Нет, я лечу пытаемых, а кого не вылечить, тому, как умею, облегчаю муки.
-- Но ты состоял прежде придворным дохтуром...
-- При царе Борисе, точно. Ну, а у нового царя свои люди...
-- И ты пошел на службу в сыскной приказ!
-- Служба, правда, не почетная; но пользы там от меня ближним куда больше.
-- Ох, горечко мое! Кабы мне добраться только до Басманова...
-- Аты думаешь, что Басманов тут ни при чем? Скажу уж тебе, так и быть, что господин твой говорил с одним лишь Басмановым, и вот до палачовых рук дошел! Ну, будь здоров и молись Богу: если кто может еще ему помочь, так один Бог!
Бенский скрылся уже из виду, а казачок наш все стоял еще там на том же месте. Вдруг слезы хлынули у него из глаз, и он принялся с ожесточением колотить себя по голове кулаками, приговаривая:
-- Вот тебе, негодивец! Вот тебе!
Прохожие с недоумением оглядывали "негодивца" и обходили кругом; один же, должно быть веселый парень, спросил "не пособить ли?" и дал ему от себя такого подзатыльника, что мальчик едва удержался на ногах. Но подзатыльник привел его опять в себя.
"Лихой запорожец -- и слезы роняешь!" -- вспомнились ему слова Курбского, и, отерев глаза, он разом перестал плакать.