Лук Франсуа, 50-летний мулат с фигурой Арнольда Шварценеггера, музыкант и программист, бывший житель гаитянского Порт-о-Пренса и американского Чикаго, обладатель добрейшей улыбки и впечатляюще высокого IQ, говоривший на семи языках, солист местной рок-группы и некогда успешный бизнесмен, отец четырех детей и… наркоторговец со стажем не боялся никого и ничего.
Лук отсидел одиннадцать лет, еще четырнадцать маячило впереди, Несмотря на чудовищный срок, он сохранял тот самый пресловутый солнечный оптимизм и веру в лучшее – к нему тянулись все и вся.
Я не составил исключения – его харизма завлекла и меня. Он ответил тюремным теплом и взаимностью – мы подружились буквально с первых минут.
Лук и Лев вместе ходили в столовку, занимали друг другу всевозможные очереди, готовили общую еду, бегали по стадиону, занимались утренней физкультурой, слушали музыку, разминались в джиме, нелегально курили и, конечно, были в курсе всех домашних и личных дел друг друга.
На нашу дружбу с некоторым недоверием смотрели и белые, и черные, а сокамерники стали называть нас «Бэтмен и Робин».
Часто при виде Лука Франсуа Дюверне, его широкой негритянской улыбки и многочисленных косичек, спускающихся на железные плечи, я вспоминал одну дворовую песенку, услышанную мною в глубоком детстве: «На острове Гаити / Жил негр Титти-Митти, / Жил негр Титти-Митти / И попугай Нанэ!»
С детских пор и до моего приезда в Америку судьба Гаити меня особенно не интересовала. Знал что-то о «папе Доке»[127], президенте Аристиде и бесконечных переворотах на некогда гордом острове на Карибах.
Впервые «вживую» с выходцами из этой страны я столкнулся в 1994 году, работая «специалистом по трудоустройству» в одной из общественных организаций в соседнем Джерси-Сити.
Тогда Штаты предоставили политубежище нескольким тысячам гаитянских беженцев, добиравшимся до Флориды на плотах и разбитых вдребезги лодках. Чернокожих политэмигрантов газеты прозвали «люди из лодок»,[128] а в мою задачу входило их трудоустройство в благословенной Америке.
Помню, что гаитяне меня поразили.
Несмотря на то что многие из них попали в страну «в чем мать родила» и по-настоящему бежали от войны, от них исходила глубокая положительная энергия, в которой я с удовольствием купался.
Мне так понравились эти светло-коричневые люди, говорящие на «полуфранцузском» креольском языке, что я оставался с ними даже после работы, что на меня не похоже в принципе.
Теперь понятно, почему, как только я узнал про гаитянские корни Лука, в моем сердце ожило «все былое».
Мой чернокожий друг бескорыстно и по-доброму учил меня тюремному житью-бытью, местным порядкам и понятиям, правилам и обычаям. Я внимал и даже в чем-то пытался ему подражать. К тому же с ним я чувствовал себя достаточно защищенным – у местной братвы Лук пользовался безграничным авторитетом.
– Ты попал в очень хорошую комнату, Лев, – часто повторял мой новый друг во время перекуров и разговоров по душам. – У нас подобрались неплохие ребята – почти все как одна семья. Если будешь вести себя правильно, все и всегда будут на твоей стороне: помогут, чем смогут.
– Лук, что ты имеешь в виду? – пытался определить я свой modus vivendi[129] на ближайшие несколько лет.
– Этому не научишь, но с тобой вроде бы все ОК. Относись к людям с уважением и так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе, и все будет нормально, Русский! – сказал он, слегка грассируя по-французски английские слова.
– Да, да, понимаю, – подтвердил я, невольно погружаясь в ненужные рефлексии.
– Ты сам видишь, я делаю все, чтобы в камере было «one for all and all for one»[130], – произнес он знаменитую фразу д'Артаньяна по-английски.
Почему-то у артиста Боярского она звучала по-другому, как-то пошлее и мельче. Здесь, в тюрьме, девиз мушкетеров приобретал более глубокий смысл.
– Напротив тебя нары Марио, ну того мексиканца, которого ты уже успел назвать Зорро. Был тут недавно с ним один случай, который здорово сплотил нашу камеру.
– Что случилось? – спросил я, настраиваясь на рассказ и прикуривая очередную сигарету.
Лук курил ароматизированные самокрутки «Бьюгалз», я подсел на безналоговые «Мальборо», которые на федеральной территории Форта-Фикс стоили в два-три раза дешевле, чем «на воле».
Помимо тюрем такой же неслыханный демпинг творился в американских индейских резервациях и в магазинах «duty free».
Похожими льготами пользовались и сотрудники аппарата ООН с 42-й улицы в Нью-Йорке, а также посетители буфета в Российской дипмиссии в Ривердейле[131]. «Наши» дипломаты, не стесняясь, снабжали недорогим табачком своих вольных друзей – «предателей Родины».