Наша тюрьма на половину пустая. Часть людей расстреляны, а остальных или выпустили, или вывезли в лагеря. Меньше всего осталось женщин. Наконец начальник установил такой порядок, чтобы всю добавку («repete») супа и кофе отдавать для женских камер и для 18-ки, несовершеннолетки.
8 июня
В тюрьму привели группу украинских пацанов и поместили их в карной камере возле прачечной. Вместе с ними приехали следственные офицеры Гестапо, которые всю ночь калечили украинцев.
На рассвете всю группу вывезли на пески.
19 июня
Начальник тюрьмы устроил медицинское исследование всех заключённых. Такой помпы у нас ещё не было. До сих пор от тюремного лекаря можно было получить бинт, йод и пластырь. Никакие болезни в тюрьме не лечили и не принимали просьб об осмотре специалистом.
23 июня
В камере номер 7 заключённый совершил самоубийство. В эту же ночь рассёк себе горло какой-то фольксдойч из камеры на I этаже.
25 июня
Ещё до попадания в тюрьму не раз слушал, как люди говорили о войне. Все на свободе верят в то, что немцы эту войну проиграют. Люди рассказывают себе, как будут резать («rznac») эсэсманов и жандармов, а шпиков, которые слушили немцам, бдут вешать на уличных фонарях. Теперь уже ясно, что немцы войну проиграют. Вопрос только в том, что война должна продлиться ещё какое-то время. Многие из тех, которые сидят в тюрьме на кражу, убийство и мошенничество, переживут войну. А я уже свою войну с немцами проиграл.
Все мои исписанные листки отдал пану Анджею. Это порядочный человек. Перед войной работал в университете. Сидит за то, что вынес из войского магазина, в котором работал, пакет с жиром, чаем и лекарствами. Пан Анджей получит маленький срок и выйдет на свободу. Обещал мне под словом чести, что мои листки вынесет из тюрьмы и отдаст на свободе моему учителю из школа им. Ленартовича [55] – пану Хрыстовскому.
Посколькуо на расстрел берут временами и на рассвете, то уже сейчас отдал листки пану Анджею, потому что потом, когда за мной прижут, случай может и не предоставиться. Кроме того, каждый раз, как что-то записываю, отдаю пану Анджею свежезаписанный листок. Сейчас у меня достаточно бумаги, смочь бы только его исписать. Семья пана Анджея присылает ему передачи, запакованные в чистую, белую бумагу, на которой можно писать.
27 июня
Люди, которые приходят с воли, рассказывают, что немцы посылают в газовые камеры многих итальянских солдат, котоыре не хотят драться на восточном фронте. Таких итальянцев разоружают и вывозят за город, в окрестности еврейского кладбища и Кортумовых гор. Тут происходят массовые казни. Евреи, заключённые, устанавливают сваи из дерева («ustawiaja stosy z drzewa»), обливают их нефтью, бензином или жидкой смолой. Над сваей находится доска, что-то вроде помоста. Когда итальянец входит на эту доску, эсэсовец или украинец стреляет ему в затылок и сталкивает вниз в огонь. На протяжении дня сваи укладываются по несколько раз. Под вечер весь пепел вывозится в неизвестном направлении.
Точно таким же образом убиваются заключённые-поляки из Львова и из близлежащих местностей.
============
Сноски:
——-
[54] 1-е апреля.
[55] Школа им.Ленартовича находилась тогда по адресу ул.Ветеранов, 2. Предположительно, сейчас в этом здании, но уже под номером 11, находится СШ №53.
Кроме того, мы на дорогу получили по полбуханки хлеба и куску мармелада. Из города привели большое подразделение полиции, котрое нас должно конвоировать на станцию, а потом в вагонах. Некоторых заключённых связали и ещё до того, как город проснулся, нас погнали пешком в сторону Главного вокзала. По дороге изредка встречались люди. Было очень рано. Мы проходили мимо знакомых улиц и домов. Возле костёла Св.Эльжбеты нас задержали на 5 минут.
На вокзале нас поместили в транспорт в зарезервированных вагонах. На каждого заключённого приходилось по одному полицейскому. В вагоне нам разрешили есть и курить, но запретили разговаривать между собой.
В Стрию за нами так внимательно следили на станции, что о побеге не могло быть и речи. Даже если кому-то было надо пойти в уборную, то с ним шло двое полицейских.
3 июля
Сразу после приезда поезда на станцию нас поставили в шеренгу и под усиленным конвоем отвели в тюрьму. В длинном коридоре состоялась наша первая перекличка. Комендант тюрьмы носит офицерский мундир гранановой полиции, но потом мы узнали, что это фольскдойч. С самого начала избил по лицу двух заключённых за то, что неровно встали в шеренгу. Потом огласил речь и предупредил нас, что умеет справляться с пацанами из Львова. Если будем строить из себя сильно твердошеих, сказал, то он нам сумеет их смягчить. Начальник просмотрел документы заключённых и пораспределял нас по камерам. Очень странно, что меня с приговором УС [57] определил в камеру, где находятся мои знакомые с маленькими приговорами – от шести месяцев до двух лет. Это может быть ошибкой, а может и чем-то ещё.
4 июля
Из окон нашей камеры видно тюремное здание на другой стороне внутреннего двора. Тот второй дом занят только евреями. Их привозят на протяжении всех суток из разных городков, сёл, а также тех, кого поймали в лесах. У евреев маленькая камера, и каждый день кто-то у них умирает от удушения, истощения, голода. Перед еврейским зданием стоит студня – ручная помпа. Когда евреи выходят за водой, некоторые стражники бьют их и подвергают насмешкам.
Комендант тюрьмы уже застрелил несколько евреев на тюремном дворе. Сегодня беременная еврейка качала воду из студни. Комендант приложил ей пистолет к животу и выстрелил.
9 июля
Ночью нас разбудили, отсчитали 15 человек, которым приказали выйти в коридор. Потом нас посадили на машину и вывезли за город. Вместе со мной были те заключённые, у которых были маленькие сроки: год, максимум полтора – так что я не допускал, чтобы нас могли везти на расстрел. Раньше, чем мы приехали на место, успело уже рассвести. На холмах за Стриём, где нам приказали выйти из кузова, были выкопаны глубокие ямы, способные поместить целую сотню людей. На месте уже стояли шуповцы (Schutzpolizei), украинцы, и несколько эсэсовцев. Все были в касках, а за поясом у них были гранаты. Нам приказали сесть сбоку и дали одну пачку сигарет для целой нашей пятнашки. Немцы стали возле своих машин и громко между собой разговаривали.
Скоро начали приезжать крытые жандармские грузовики. Из машин выводили евреев. Кроме них, было несколько поляков – взрослых и молодёжи. Этим людям сказали раздеваться и складывать одежду в одном месте. Когда все уже были нагие, взрослых отделили от детей.
Раздетых установили по десять человек над ямой, а на другой стороне ямы располагалось подразделение из десяти немцев и по команде стреляли. Тех, кто не упал сразу, нам приказали столкнуть в яму. Многие из расстреляных были ещё живы, когда мы их бросали в могилу. Когда целый десяток лежал уже в яме, немцы сказали нам отодвинуться на 100 метров и издалека бросили по несколько гранат.
Все эсэсовцы – немцы и голландцы – были наподпитие. Только их командир был трезвый. Время от времени какой-то голландец пинал кого-то из нас, и это должно было означать, что мы не особо быстро сталкиваем тела в могилу. Детей расстреливали отдельно. Одни дети громко кричали, другие изумлённо ожидали залпа. В последней группе подлежащих расстрелу было уже только восемь детей. Этих расстреливали семеро эсэсовцев-голландцев и один украинец-полицейский, который непонятно, откуда тут взялся.
Когда после залпа дети попадали, мой знакомй по камере – Роман – сказал мне тихонько, чтоб ни один эсэсовец не слышал: «Падают, совсем как подкошенные тюльпаны» [58].
У меня в голове шумело от криков, залпов и запаха крови, перемешанного с запахом стрелкового пороха. Я не особо был в курсе, что это за тюльпаны такие. Роман мне объяснил, что это такие голландские цветы.