Руина отвечала:
— Вот как! Меня, Дениса Хулигана, вы осмеливаетесь принимать за паршивого индейца! Ах, вы, гнусавый, тонконогий чертов сын! Клянусь флейтистом, насвистывающим перед Моисеем, — я вас съем!
Я признал за лучшее удалиться.
Несколько шагов далее я наткнулся на целомудренную представительницу местных аборигенов: она сидела на скамейке, разложив вокруг себя изящные безделушки из стекла, раковин и т. п. В ту минуту она была занята приготовлением одного из деревянных вождей племени, который имел сильное фамильное сходство с платяной вешалкой и которому она зачем-то пробуравливала дырку в нижней части живота. Несколько минут я колебался, а затем обратился к ней с следующими словами:
— Грустит ли душою дева лесов? Чувствует ли себя заброшенным улыбающийся головастик? Скорбит ли дева о родном «костре мира» и о минувшем могуществе своих предков? Или печальная мысль ее блуждает по лесным трущобам, куда удалился на охоту ее отважный возлюбленный? Отчего дочь моя не хочет мне ответить? Или она имеет что-нибудь против чужого бледнолицего человека?
Дочь моя ответила:
— Вот так штука! Как же вы смеете обращаться со мной таким образом? Со мной, Бидди Мелоне! Проваливайте скорей своей дорогой, а не то быть вам, сопливой каналье, в водопаде!
Я удалился и отсюда.
— Черт бы побрал этих индейцев, — раздумывал я сам с собою. — Говорят, что они вежливы, но, если заключать по их поведению со мной, то приходится думать, что эта вежливость чрезвычайно воинственного свойства.
Я сделал еще одну попытку братского с ними общения, — на этот раз уже последнюю. Наткнувшись на целую стоянку индейцев, расположившихся в тени большого дерева и занятых все той же работой из стеклянных бус, я приветствовал их следующими дружественными словами:
«О, благородные краснолицые мужи! Гордые, могущественные Сахемы, предводители, Сквавы и Обермукии — о, Муки! Бледнолицый, от стран заходящего солнца приветствует вас! Ты, благоухающий хорек, ты, глотатель гор, ты, шипящий громовой удар, ты боевой петух с стеклянным глазом, — бледнолицый с той стороны великих вод приветствует вас всех! Война и чума, расстроив ваши ряды, привели к гибели ваше, когда-то гордое племя! Игра в покер и в банк, также, как суетные расходы на мыло, — все, чего не знали ваши славные предки, — опустошили ваши карманы! Грабя при нападениях чужое имущество, вы сами себе причинили тем ряд неприятностей. Не умея правильно объяснить себе собственные поступки, прямо вытекавшие из вашего невежества, вы потеряли доброе имя в глазах бездушного поработителя. Стремление к водке, с целью, напившись допьяна, спать счастливым и перекокошить томагавком членов своей семьи, бесповоротно умалило на вечные времена художественную прелесть вашего костюма! и вот теперь, в блеске 19 столетия, вас третируют как чернь Нью-Йоркских предместий. Стыдитесь! Вспомните своих предков! Вспомните об их великих геройских подвигах! Вспомните Ункогса и «Красную куртку», и Ванбель-дуделоду! Воодушевитесь их великими примерами и соберитесь под мое знамя, — вы, гордые дикари, вы, прославленные разбойники!..»
— К черту! Бей его подлеца!
— Сжечь его!
— Повесить!
— Утопить!
И все разом бросились на меня. Пред глазами замелькали дубины, камни, кулаки, корзины с бусами, — один момент — и все это, казалось, слилось вместе, хотя и чувствовались в отдельности на различных частях моей особы. В следующий момент я уже был в руках разъяренной толпы. Они сорвали с меня одежду, сломали мне руку и ногу, наградили меня ударом в голову, обратившем часть моего черепа в нечто такое, что могло бы быть употребляемо в качестве кофейного блюдечка, а, в конце концов, завершили свое постыдное поведение тем, что, глумления ради, дабы я промок до костей, бросили меня в Ниагару.
Приблизительно на высоте 80-100 фут. я зацепился жалким остатком моей жилетки за одиноко торчащий выступ скалы, рискуя захлебнуться, прежде чем успею отцепиться. Но в конце концов мне все-таки удалось свалиться оттуда и вслед за сим я очутился в воде у самых истоков водопада, рябые и шумящие массы которого низвергались на несколько дюймов выше моей головы, и, покрытые белой пеной, катились далее.
Разумеется, я попал в водоворот. 44 раза кружился я вместе с ним, догоняя плывшую впереди меня щепку; каждое такое круговое путешествие равнялось около полумили, и на каждом из этих туров, я старался ухватиться за один и тот же куст, свесившийся с берега, но, проплывая 44 раза мимо него, каждый раз ошибался на ширину человеческого волоса. Наконец, на берегу показался какой-то человек. Он уселся подле самого куста, сунул в рот трубку и стал зажигать спичку, заслонив ее ладонью от ветра и следя одним глазом за мной, а другим — за спичкой. Но ветер задул ее. Когда я в следующий раз проплывал мимо него, он обратился ко мне с вопросом: