– - А чего ж ты у меня-то мало поработал? -- вдруг спросил Шкарин и закрыл глаза, как будто ожидая какого удара.
– - На первый раз будет и этого, -- опять невозмутимо спокойным голосом сказал Максимка.
– - Так это ты меня обокрал!? -- с визгом вскрикнул Павел Анисимыч и даже привскочил на месте.
– - Кто тебе сказал? Что ты? -- со смехом воскликнул Максимка.
– - Да ты сам же сейчас сознался, подлец этакий!
– - Мели, Емеля, ложись, спи знай; я не знал, что тебя и обокрали-то. Когда же это с тобой случилось-то? А? Вот ведь дело-то! А я и не слыхал. И на много свиснули?
– - Подлец ты, подлец! -- упавшим голосом проговорил Шкарин. -- Никакой совести в тебе, в мерзавце, нету. Не чаял я от тебя этого!
Павел Анисимыч так возмутился, что больше говорить не мог. Он опять лег на свое место и несколько минут лежал, тяжело дыша. В сердце его кипело и озлобление на Максимку, и жуткость при сознании существования таких отчаянных голов, и многое другое. Максимка тоже лежал молча и не шевелясь.
– - Ну, ладно, -- немного спустя и несколько успокоившись, но все еще пересевшим голосом сказал Павел Анисимыч: -- людской суд тебе не страшен, а Божьего суда ты не боишься? -- На том свете вашего брата, ты думаешь, похвалят за это?
– - Может быть, и похвалят, почем мы знаем?
– - То есть как это почем мы знаем? Священное писание-то что говорит? Заповеди-то Божии что гласят? Не убей, не укради, не пожелай дому ближнего твоего.
– - Я этих заповедей не слыхал; знаю я одну заповедь "не зевай", вот я ее и помню, а те, знать, не для нас писаны, коли нам неизвестны.
– - Так узнавай: сам не можешь прочитать, другого, кто может, попроси, а это озорство выходит, коли я чего не знаю, то и знать этого не хочу.
– - Не озорство, а вольному воля, а спасенному рай.
– - Как же это вольному воля? По-твоему, теперь значит, всяк для себя должен уставы уставлять: ты будешь жить, как тебе вздумается, а я -- как мне вздумается?
– - А то что же? Это мне теперь по твоей дудке плясать? На кой ты мне, такой хороший!
– - И так хорошего мало, если кто силен да смел, тот все и съел. Всякий человек для себя трудится, и в закром к нему забираться -- не по-людски.
– - Нет, должно быть, по-людски.
– - Нет, не по-людски. Это волки так только делают, зато им волчья и честь, а людям, брат, другой закон даден: трудись в поте лица.
– - Что ты поешь мне барыню-то! -- чуть не вскрикнул Максимка и тоже, как Павел Анисимыч давеча, вдруг вскочил с места: -- Трудись, в поте лица ешь хлеб! Да кто от трудов-то сыт бывает? Может, ты один? Так каково тебе твоя сытость-то достается? Знаем, небось, как ты ломаешь-то! Да и сытость-то твоя -- какая сытость? Ты вот не куришь, не пьешь, над каждым лишним куском трясешься как Иуда над кошельком, а опусти рукава-то маленько, в один год все рассыплется, и ты не плоше меня живот подведешь, а то говорит -- трудись! Не своими руками люди сыты-то бывают и в довольстве-то живут, а чужими.
– - Пожалуй, есть и такие, так что же нам на них глядеть?
– - Как же на них не глядеть, когда они везде, куда ни пойдешь, куда ни взглянешь? Как кто хорошо живет, так верно чужую кровь пьет!
– - Нам такие люди не указ; они не по правде делают, они за свои грехи перед Богом ответят.
– - Ну, а мы за свои ответим. Что ж делать-то, авось не больше ихнего нагрешим.
Максимка лег на свое место, должно быть, повернулся и замолчал. Шкарину стало слышно только его прерывистое, видимо сдерживаемое дыхание. Павел Анисимыч в свою очередь повернулся и хотел было много, много сказать на это, но Максимка, заметив это, грубо прервал его:
– - Ну, будет язык-то ломать, мне спать хочется, спи и ты, а не хошь спать, ступай в иное место, а другому не мешай!
И он, должно быть, завернул голову кафтаном, так как дыхание его затихло, и Павел Анисимыч больше уже не мог слышать его.
После всего этого Павлу Анисимычу было не до сна. В нем вдруг поднялось и забродило такое обилие мыслей, какого, кажется, у него сроду не бывало. То ему вдруг казалось, что Максимка так удивительно прав в каждом своем слове, что ему редко когда такую правоту и встречать приходилось, то в нем вдруг вспыхивало сознание, что в этом не только нет правоты, а что тут коренится страшная зловредная ложь. То опять зарождалось что-нибудь в оправдание Максимке, то снова это оправдание уничтожалось. Павел Анисимыч никак не мог ни справиться с мыслями, ни сдержать их. Он решил, что ему нужно успокоиться, и для этого он поднялся с своего ложа, встал на ноги и, держась за забор, вышел из шалашки. Выйдя из нее, он не остановился около, а прошел дальше, прошел через сад и, дойдя до какой-то постройки, оказавшейся амбаром, заметил около нее валявшуюся лапу и сел на нее.
Давно уже смерклось. Небо было все усеяно звездами, хотя не такими яркими, как бывало зимой или осенью, но все-таки заметными. За сараями над болотом густою белою полосою стояла роса. Изредка слышалось, как кто-то посвистывал, должно быть, в ночном, и поскрипывал коростель. Шершни все еще изредка летали, жужжа в воздухе, а к востоку, на самом небосклоне то и дело сверкали фосфорические вспышки неизвестно от чего: блестела ли это молния далеко ушедшей грозы, или же играли бледные зарницы. Павел Анисимыч дышал полной грудью, втягивал в себя приятный запах мокрой травы, но успокоиться все еще не мог. Сердце в нем клокотало, в висках стучало, и вся кровь ходила ходуном.
"Ежели по его рассуждать, думалось Шкарину, то что же тогда выйдет? Тогда значит ни в какой неправде греха нет, все как будто так и надо, потому это не от себя мы делаем, а с других пример берем. А зачем нам на других глядеть? На других глядя жить -- решетом воду носить, а нужно свой закон соблюдать, как тебе, значит, положено, так и действуй…"
Прошло с полчаса, как Шкарин вышел из шалашки. Его охватил озноб, холод со всех сторон окружал его, лез за шею, за пазуху, по телу его выступили мурашки, и оно затрепетало от легкой дрожи. А он совсем не замечал этого, а все думал и думал. Многое передумал Павел Анисимыч и сильно утомился. Голова его слегка закружилась.
"А я-то при чем, какое мое-то дело? -- подумал Шкарин, -- Я ни у кого не ворую, чужой труд ничей не заедаю, разве я виноват чем? А эти головорезы-то и меня не обходят, когда на худое идут. Нет, это не годится, на этого щеголя-то нечего глядеть, надо его прищучить".
И только он подумал так, как тотчас же почувствовал, что теперь должно быть очень поздно и что ему стало холодно. Крякнув, он поднялся с места и, слегка пожимаясь, направился к месту своего ночлега.
Максимка, должно быть, еще не спал, так как Шкарин, когда пробрался в шалашку и лег на свое место, то вдруг услышал, как тот шумно повернулся на месте и громко вздохнул. Кроме того, около шалашки носился резкий запах махорки, от свежего воздуха еще более чувствительный: видимо, малый недавно курил.
"И у него башка размышляет", подумал Шкарин и, улегшись на свое место, продолжал обдумывать, что ему лучше сделать с Максимкой: по чести ль попросить его отдать ему его вещи, или объявить старосте, задержать его и попросить вместе с ним отправить Максимку в стан. "Запрется, ничего от него не выудишь, -- подумалось на это Павлу Анисимычу. -- Так что же делать?"
Утомленный непривычной работой мозг Шкарина шевелился медленно, и чем дальше, поворачивался тупее; наконец он совсем перестал работать, и Павел Анисимыч неожиданно для себя крепко заснул.
Проснулся Шкарин совсем утром. В шалашке было уже светло. Павел Анисимыч с минуту не мог сообразить, где он; сообразивши же и вспомнив все вчерашнее, он вдруг вскочил с места и огляделся кругом. В том углу, где спал Максимка, было пустое место. У Павла Анисимыча как будто на мгновение остановилось биться сердце, но потом оно сразу забилось сильнее, и всего мужика охватило не то какое-то беспокойство, не то тоска.