Он удивился, словно услышал нечто невероятное. Глаза зажглись недобрым огнем, а этого она больше всего боялась.
— Что ты говоришь, Мария Хулия? Что ты говоришь? Ты что, хочешь, чтоб я ее разлюбил?! — Слова клокотали у него во рту, как лава в кратере вулкана. — Я хотел сына, но его у меня нет и не будет, а ты жалуешься, что я полюбил дочь? Чего тебе надо?
Он двинулся на нее, уставившись ей в глаза, и Мария Хулия почувствовала, что сердце у нее замирает.
— Прости, прости меня, Лусиано, — шептала она, опуская взгляд. — Я же ничего плохого не имела в виду… Прости меня!
И она ушла в дом, едва сдерживая слезы.
Но вот она начала замечать некоторые перемены в характере и привычках дочери, да и Лусиано как-то сказал, что девочка стала какая-то странная и он не понимает, что с ней стряслось. Мария Хулия после той сцены не осмеливалась больше говорить с мужем о дочери, задавать ему еще какие-нибудь вопросы — не знала, как он это примет.
А Мария Эухения теперь часто уходила из дому, гуляла с какой-нибудь подружкой. Когда девушка отправлялась в Асунсьон, она предупреждала мать, и в первый раз за все эти годы Мария Хулия почувствовала, что дочь стала ближе к ней, чем к отцу. А однажды Мария Эухения села рядом, посмотрела матери в глаза, поцеловала и попросила рассказать о детстве. Мать рассказала, на ее взгляд, что-то незначительное, но у Марии Эухении глаза наполнились слезами. Потом она еще два дня плакала и отказывалась от еды. Лусиано был в отчаянии, однако ему девочка не призналась, почему плачет.
Соседка между тем сказала Марии Хулии, что видела ее дочь с каким-то парнем на кофейной плантации, парень чуть постарше, местный…
Когда на крыльце раздались шаги дочери, Лусиано вскочил, распахнул дверь и крикнул:
— Говори, где была?!
— Ой, папа, не сердись! Ходила в Асунсьон к врачу. У меня голова кружилась…
Лицо Лусиано сразу стало другим.
— Голова кружилась? А почему мне не сказала?
Злость его внезапно исчезла, он взял дочь за руку, усадил рядом с собой, с нежностью погладил по голове.
— Не уходи больше, не сказавшись! — попросил он почти умоляюще. — Помни, мы тебя любим!
Мария Хулия глядела на них из кухни с виду спокойная, однако целый рой тревожных мыслей одолевал ее.
Он смотрел на нее, как смотрят только влюбленные, с нежностью и страстью.
— Мария! Мария! — прошептал он, задыхаясь, схватил руку и привлек к себе.
— Не надо, Элпидио! Пусти! — просила она, но в голосе ее слышалась не только мольба, но и желание. Он притянул к себе ее голову, зарывшись пальцами в пышные волосы. Ее большие глаза, аромат ее дыхания опьяняли юношу, и он поцеловал Марию Эухению со всей доступной деревенскому парню нежностью. Она нравилась ему, как никакая другая девушка, ее груди, крепкие и круглые, сводили его с ума. Он целовал их без счета, а на кофейную плантацию опускались сумерки, окутывая влюбленных.
— Поди сюда, дочка! — велела Мария Хулия, в голосе ее слышался упрек.
Но когда девушка подошла и мать увидела ее красивые глаза и ласковую улыбку, она смягчилась.
— Мне сказали, что ты гуляешь с Элпидио, сыном Матоса… это правда?
— Да, мама, правда. Но он такой хороший…
— Гляди, Мария Эухения! Ты же знаешь, Что его семья и семья твоего отца не ладят. Подумай, что будет с отцом, когда он узнает.
Сжав голову руками, словно она у нее разламывалась, Мария Эухения ничком упала на кровать и зарыдала:
— Бедный папа!
На следующее утро Мария Хулия увидела двух ястребов на дереве возле дома и испугалась. Она не была суеверна, но ей еще не приходилось видеть стервятников так близко, и она сочла это дурным предзнаменованием. Впрочем, позже она подумала, что, даже если бы она их не увидела, ей все равно было бы страшно, очень страшно, она не могла не думать, что будет, если Лусиано проведает про любовь дочки к сыну Матоса. Дело в том, что старшая сестра Лусиано, когда ей было шестнадцать лет, бежала с дядей Элпидио, Пруденсио Матосом. Он был значительно старше ее и увез в какие-то дальние края, никто только не знал — куда именно. Там она заболела и умерла. С тех пор между семьями Лусиано и Матоса не утихала вражда. Пруденсио так и не вернулся, но Лусиано своей старшей сестры не забыл. А тут такое, что и в страшном сне не приснится, — его дочь влюбилась в Матоса!
Мужчина, такой же высокий и сильный, как Лусиано, только чуть темнее кожей, недовольно выговаривал ему.
— Если б я знал, Чано, что ты так разъяришься, я бы ничего тебе не сказал. Успокойся и не кричи. Я рассказал тебе, чтобы ты знал… Мне-то известно, что ваши семьи не ладят, что вы не выносите друг друга…