— Буди, ты так прекрасно готовишь, что скоро я стану толстый, как бочка, — жаловался он, откидываясь на стуле после особенно удачного обеда или ужина.
Пранаб и плавал смешно: голову всегда держал над водой, а руками и ногами изо всех сил бил по поверхности. Он неумел нырять и панически боялся опускать лицо вниз и дышать в воду. Глядя на эту идиллическую сцену, посторонний наблюдатель наверняка подумал бы, что мы — счастливая индийская семья.
Теперь-то мне известно, что моя мать была безумно влюблена в Пранаба. Он ухаживал за ней так красиво, как ни один мужчина, ни до, ни после него, да, собственно, из мужчин мама знала только отца. Должна заметить, что ухаживания Пранаба никогда не переходили границ дозволенного и оставались лишь проявлением невинного обожания младшего брата к своей старшей сестре. В моем представлении Пранаб был членом нашей семьи, чем-то средним между дядей и старшим братом, поскольку родители иногда опекали его точно так же, как меня. К отцу Пранаб относился с искренним уважением и всегда спрашивал его совета в отношении устройства жизни на Диком Западе: например, в каком банке ему лучше открыть счет, в какой конторе больше платят, или правда ли то, что говорят об Уотергейте. Иногда мама начинала подшучивать о том, что ему пора жениться. Она расспрашивала его о знакомых молодых индусках, которые учились вместе с ним в БТИ, показывала ему фотографии своих незамужних двоюродных сестер.
— Как она тебе? — озабоченно спрашивала мама. — Хорошенькая, да? Ты правда так считаешь?
Конечно, она знала, что Пранаб никогда не достанется ей, но ей хотелось, чтобы так или иначе он остался «в семье». Однако главная причина ее влечения состояла в том, что в первое время Пранаб зависел от нее целиком и полностью, он нуждался в ней так, как мой отец никогда не нуждался в течение всех десятилетий их совместной жизни. Пранаб сделал мою мать счастливой, своим существованием он доставлял ей такую радость, которая была несравнимо больше даже радости моего рождения. Я была простым свидетельством ее замужества, ожидаемым результатом брачных отношений, кстати также не очень интересных. А Пранаб был особенным — подарком, который, хоть и не надолго, преподнесла ей жизнь.
Осенью 1974 года в колледже Рэдклиф Пранаб встретил студентку по имени Дебора, американку, и вскоре начал приходить к нам в гости вместе с ней. Я называла Дебору по имени, так же как и мои родители, но Пранаб-каку научил Дебору называть моего отца Шиамал-да, а мать — буди. Кстати, Дебора совершенно против этого не возражала. Когда Пранаб объявил, что приведет к нам на ужин подругу, я спросила маму, которая рассеянно поправляла накидку на диване, стоит ли мне называть Дебору какима, или «тетя», так же как я называла Пранаба «дядя».
— А зачем? — спросила мать, резко поворачиваясь ко мне и вглядываясь в мое лицо слегка расширившимися глазами. — Все равно через неделю он ей надоест, и они расстанутся.
Однако почему-то Пранаб Деборе не надоедал, и вскоре они стали показываться вместе везде, даже на закрытых вечеринках, которые устраивал разраставшийся круг друзей моих родителей, где Дебора часто оказывалась единственной американкой. Дебора была высокой — выше обоих моих родителей, почти такой же высокой, как Пранаб. У нее были длинные медно-рыжие волосы с золотистыми искрами, которые она носила или распущенными, или собранными в низкий «конский хвост» на затылке. Моя мать не раз говорила мне, что неприлично не собирать волосы в косу, а выставлять их всем напоказ. Дебора изучала философию, носила круглые очки в серебряной оправе и не пользовалась косметикой. Мне она казалась прекрасной, как принцесса из сказки, но мама твердила, что у нее полно прыщей на лице и совершенно нет бедер.
Какое-то время один раз в неделю Пранаб по привычке приходил к нам домой один, но теперь все его мысли были заняты Деборой, о которой он постоянно рассказывал матери. Он пытался выставить Дебору в наилучшем свете, — по его словам, она происходила из семьи профессоров Бостонского колледжа, оба ее родителя имели ученые степени, а отец даже был довольно известным поэтом. Каждый раз после его ухода мама начинала жаловаться на необратимые изменения, которые новая подружка вызвала в ее обожаемом друге. Ей не нравилась, что Дебора приходит вместе с ним, что поэтому приходится класть меньше специй в блюда, хотя Дебора всегда говорила, что обожает острую пищу, и что теперь ей неудобно оставлять в блюде с далом жареные рыбьи головы. Пранаб-каку научил Дебору говорить кхуб бхало и дханъябад[4], а также есть пальцами, а не вилкой. Когда они были у нас в гостях, к концу ужина они начинали кормить друг друга, и иногда их пальцы на несколько секунд застревали друг у друга во рту, а мои родители отворачивались, чтобы не становиться свидетелями такого непристойного поведения. А на вечеринках они даже прилюдно обнимались и целовались, так что моя мать возмущенно рассказывала подругам: «Он так сильно изменился. Не представляю, что надо было с ним сделать, чтобы превратить приличного молодого человека в свою полную противоположность. Это земля — небо, говорю я вам, земля — небо!» — заключала она, произнося придуманную ей самой метафору на английском языке.
Чем больше моя мать противилась визитам Деборы, тем больше они нравились мне. Я прямо влюбилась в Дебору, как маленькие девочки часто влюбляются в женщин, которые сильно отличаются от их матерей. Мне нравились ее спокойные серые глаза, ее цветное пончо, и длинные джинсовые юбки, и легкие сандалии, а больше всего я обожала ее медные волосы, с которыми она позволяла мне играть. Я заплетала ей косички и подвязывала смешные «крендельки», и Дебора никогда меня не останавливала. Мне нравилось, как она держит себя и как просто одевается даже на вечеринки — самой мне приходилось надевать к гостям одно из длинных, до щиколоток, бархатных платьев с ужасными кружевными воротниками, которые мама называла моими «макси-платьями», и убирать волосы в затейливую «гостевую» прическу, которую я тоже ненавидела. Во время вечеринок Дебора часто извинялась перед бенгальскими матронами и незаметно исчезала из гостиной, чтобы поиграть со мной, к большому облегчению матрон, которые теперь могли свободно обсуждать ее дурные манеры и отвратительный вкус в одежде. Я была старше остальных детей, и поэтому мне было особенно интересно с Деборой. Она знала наизусть целые куски из моих любимых книг: «Пеппи Длинныйчулок» или «Энн с зеленой крыши». Она дарила мне дорогие подарки, на которые у моих родителей не было ни денег, ни желания тратиться: подарочное издание сказок братьев Гримм с чудесными акварельными иллюстрациями, деревянных кукол с волосами, сделанными из пеньки. Дебора часто рассказывала мне о своей семье: у нее было три старших сестры и два брата, а ее младший брат по возрасту был мне ровесником. Однажды она привезла мне в подарок ее собственные детские книги — три томика детективов про девочку-сыщицу Нэнси Дрю, на титульном листе которых круглым почерком было выведено ее имя. Еще она подарила мне свой старый картонный театр — к нему прилагался целый набор бумажных актеров и три смены декораций: внутреннее помещение замка, бальная зала и осенний пейзаж. Мы с Деборой разговаривали на английском, к тому времени этот язык стал мне по-настоящему родным; бенгали, на котором я была обязана разговаривать дома, я владела хуже. Иногда Дебора спрашивала меня, что означает то или иное бенгальское слово; однажды она спросила, что значит асоббхо. Немного поколебавшись, я сказала, что мама называет меня так, когда очень сердится, и лицо Деборы помрачнело. Мне стало ее очень жалко, я понимала, как она должна была себя чувствовать — в кругу наших бенгальских друзей она оставалась чужой, наши женщины терпеть ее не могли и за спиной говорили про нее гадости.