— Ее больше нет, дидун, — сказал я, и только после этого дедушка с бабушкой осели на пол и зарыдали, заново переживая смерть дочери. Мы с папой так и не сумели поплакать вместе с ними — ведь в каждый день маминой болезни мы тоже понемногу умирали, и наше горе, пусть непереносимое, было растянуто во времени.
Нет, с дедушкой и бабушкой все в порядке, рапортовал отец, они скучают, конечно, шлют приветы и поцелуи, а затем он рассказал мне о Читре, вдове с двумя детьми, на которой он только что женился. Она потеряла мужа два года назад, тот умер не от рака, правда, а от энцефалита. Читра работала учительницей в школе, и ей было тридцать пять лет, почти на двадцать лет моложе отца. Дочкам было семь и десять. Он подробно рассказывал мне эти детали, как будто отвечая на вопросы, которые я не задавал.
— Я не прошу тебя ни любить ее, ни даже уважать, — говорил отец. — Ты уже взрослый мужчина, Каушик, и сам отвечаешь за себя. Конечно, я понимаю и то, что она не может занять в твоей жизни того места, что заняла в моей. Единственное, о чем я тебя прошу, — чтобы ты когда-нибудь попытался понять меня и не осуждал мое решение.
Было ясно, что он подготовился к взрыву эмоций с моей стороны — негодованию, потоку обвинений и оскорблений, к бросанию трубки, наконец, — но я молчал. Я не чувствовал возмущения по отношению к отцу, лишь тупую ноющую боль где-то в области желудка — не такую сильную, конечно, как в Бомбее в тот день, когда я узнал, что мама обречена. Эта боль, собственно, с той поры и не исчезала никуда, только иногда проявлялась более сильно, чем обычно.
— Она там, с тобой? — спросил я. — Хочешь, чтобы я ей что-нибудь сказал? — Я спросил это не из вежливости, а скорее с вызовом, потому что не до конца поверил его словам. После маминой смерти у меня часто возникали веские причины не доверять тому, что мне говорил по телефону отец: например, что он регулярно ходит гулять, или что только что поужинал в итальянском ресторане, где мы часто бывали раньше всей семьей. А я подозревал, что он поужинал несколькими порциями «Джонни Уокера» и заел виски пакетиком миндаля.
— Нет, они приезжают через две недели. Увидишь их, когда вернешься домой на Рождество. — Подумав немного, отец добавил: — Ее английский пока хромает.
— Что, хуже, чем мой бенгальский?
— Похоже на то. Но я уверен, что она быстро освоит его.
Конечно, я не сказал ему того, что вертелось у меня на языке, — что моя мама в совершенстве владела английским языком с детства, так что ей не пришлось «осваивать» его по приезде в Америку.
— Девочки говорят чуть лучше, — продолжал отец. — Они ходили в специализированную английскую школу. Я записал их в местную школу с января месяца.
Он познакомился с Читрой лишь за пару недель до свадьбы и до того, как стал ее мужем, встречался с ней два раза в присутствии родственников. Свадьба была очень скромной, они расписались в мэрии, а потом поужинали в кругу семьи в небольшом ресторанчике.
— Конечно, это родственники все устроили, — продолжал отец таким тоном, как будто хотел взвалить всю вину на них.
Это его замечание расстроило меня больше других. Моего отца никто не назвал бы ни мягким, ни послушным человеком, он всегда твердо знал, чего хочет, поэтому никакие родственники не посмели бы навязать ему жену без его желания.
— Я так устал, Каушик, — сказал отец. — Не могу больше каждый вечер возвращаться в пустой дом.
Если бы отец нашел маме замену и влюбился в другую женщину, я бы, может быть, и понял его, но удовлетвориться жизнью с незнакомкой, просто чтобы чувствовать рядом человеческое присутствие? Не лучше ли завести собачку? Это оскорбляло мамину память гораздо сильнее, чем возможные новые чувства. Конечно, мои родители тоже поженились традиционным способом, но все же в их браке присутствовала нота романтики. Мой отец впервые увидел маму только на свадьбе, и она произвела на него такое впечатление, что через неделю он вновь попросил ее руки. Они всегда оказывали друг другу знаки внимания, были нежны и заботливы, но, по горькой иронии, отец по-настоящему влюбился в нее только после того, как узнал о ее болезни. Его привязанность тогда переросла в какую-то всепоглощающую страсть, так что в подростковом возрасте я стал свидетелем романтических и страстных ухаживаний. Отец всегда приходил домой с охапкой цветов, по утрам не спешил подниматься с постели, перестал задерживаться на работе и пытался отгородить маму от мира до такой степени, что даже я, их сын, временами чувствовал себя лишним.
— Я думал, — продолжал отец, — что поселю девочек в твоей спальне, если ты, конечно, не возражаешь. По размеру она больше других комнат, им там будет удобно. Ничего, если ты остановишься в гостевой спальне, когда приедешь? Твоих вещей дома и так осталось немного, так я их сложу в гостевой на кровати. Или ты возражаешь? — Казалось, он переживает из-за того, что я лишусь своей старой комнаты, и совсем не хочет обсуждать, почему именно ядолжен переехать в гостевую.
— Да нет, пап, все нормально.
— Честно?
— Я уже сказал, что не возражаю.
Я вернулся в свою комнату. Тем утром в моей постели лежала девочка, она проснулась, когда я поспешно натягивал джинсы, а потом босиком бросился в коридор к телефону, и теперь лежала на животе, держа ручку, и лениво заканчивала кроссворд, который я начал прошлым вечером. Ее звали Джессика, и я познакомился с ней на семинарах по испанскому языку.
— Кто это был? — спросила она, поворачиваясь ко мне. Солнце светило из окна ей в затылок, и ее лицо оказалось в темноте, так что я не мог даже толком разобрать ее черты.
— Мой отец, — сказал я, залезая обратно в кровать и вытягиваясь за ее спиной.
Какое-то время она продолжала разгадывать кроссворд, а я тихо лежал, положив руку на ее тонкую талию, вдыхая до сих пор не очень привычный, и от этого волнующий запах ее кожи. Она ничего не знала ни о маминой смерти, которая произошла в год моего поступления в колледж, ни об отцовской поездке в Калькутту. Мы встречались уже около месяца, но я никогда не посвящал ее в подробности своей жизни. В то утро я расплакался на ее плече, а потом все рассказал ей.
Сдав сессию, я поехал на машине в Массачусетс, сделав по дороге небольшой крюк и высадив Джессику на ферме ее отца в Коннектикуте. На поступление в Суортмор отец подарил мне свою «ауди», которую купил, когда наша семья вернулась из Бомбея в США. Он сказал, что мне удобнее будет ездить на машине домой из Пенсильвании на каникулы и на выходные, но я знал, что дело не в этом: ему невыносимо было сидеть в машине, когда рядом не было ее, отец целенаправленно избавлялся от вещей, которые мама когда-то носила, трогала или хоть как-то использовала. Когда мы в последний раз вернулись из больницы, после того как врачи закрыли ей глаза, отец собрал все ее фотографии и семейные альбомы и сложил их в коробку из-под обуви.