Звали этого человека Исаем. И еще говорили, что он черкес и разбойник. Чем занимался в своем доме разбойник Исай, я сначала не знал, но что-то он там делал, потому что из открытой двери все время доносилась стукотня. Гортанным голосом Исай напевал:
— Абидна, дасадна, что в жизна так поздна ми встретились с табой…
В пасмурный день или вечером за дверью виднелись отблески пламени и было слышно: какой-то большой зверь тяжко с хрипом дышал.
К Исаю приходили люди, обязательно с чем-нибудь: с примусами, тазами, бидонами. Через некоторое время уходили живые и невредимые.
Однажды я подкрался к открытой двери и заглянул внутрь. Перед мутным окном за столом сидел Исай. Он развинчивал примус. Исай нечаянно взглянул в мою сторону и увидел меня. Я похолодел. Исай свирепо крутанул глазищами, и я кубарем выкатился на дорогу.
Когда я оглянулся, страшный Исай стоял на пороге и хохотал. Я тоже хотел засмеяться, но не смог.
— Ва! Джигит! Зачем боятца! Ни нада меня боятца. Заходи, гостем будишь! — крикнул Исай и оскалил свои теперь уже не страшные, веселые зубы.
Шаг за шагом, я потихоньку подошел к двери. Потом сел на пороге и стал смотреть.
В черной глубине мастерской тускло мерцали раскаленные угли. Рядом высилась какая-то похожая на гигантскую грушу кожаная гармонь. На чурбаке — большая железная наковальня. Рядом — бочка с водой.
Исай стал дергать за веревку, и «гармонь» тяжко и хрипло задышала. Сразу заискрились, загорелись угли. Исай сунул в них длинную железку, потом снова дернул за веревку. Кузнечные мехи раздували пламя. А когда конец железки накалился докрасна, Исай щипцами выхватил ее из огня и проворно шагнул к наковальне. Тут он со звоном постучал молотком по наковальне, потом без звона — по раскаленной железке. Она согнулась, получилась кочерга. Исай оглядел ее, подумал и бросил в бочку. «Пшш-ш», — сердито зашипела в бочке кочерга.
Теперь я каждый день приходил к Исаю, и всякий раз он, блестя зубами, говорил:
— А-а-а?! Джигит меня не боитца?
Он делал «страшные глаза», и мы оба от души смеялись.
…Я встретил его во время Великой Отечественной войны. На лужайке, вытоптанной дотла, строилась маршевая рота. Самым последним в шеренге стоял кривоногий, очень маленького роста, с мужественным лицом кавказца смуглый человек… Это был Исай!
Он, казалось, нисколько не изменился. Сейчас он улыбался и гортанным голосом переговаривался с кем-то из провожающих, жиденькой толпой стоявших поодаль.
«Ну, Исай! — мысленно воскликнул я. — Сейчас я буду тискать и давить тебя и кричать: „Абидна, дасадна…“» И я уже было шагнул к нему, как вдруг меня срочно позвали к военкому.
А между тем рота ушла, и больше нам не суждено было встретиться. Исай с войны не вернулся.
ПАСХА
ы по-прежнему ладим с бабушкой, и сегодня, прибежав с улицы, я спешу обрадовать ее невероятным открытием.
— Бога нет, бабушка! — радостно кричу я. — Ей-богу, нет его!
Я стою пораженный, что такая важная для бабушки новость нисколько ее не волнует.
— Кому нет, а кому есть, — сухо и уклончиво отвечает бабушка.
Я вижу: она рассердилась, недобрые морщинки сошлись на лбу.
Что бога нет, мне растолковали ребята с улицы, где мы живем. Особенно убежден в этом Колька-рябой, самый главный человек на нашей улице. Я бы, может, и не поверил, но Колька вот только что прочитал мне лозунг. На красном длинном полотнище, которое висит над воротами ссыпки, написано: «Религия — опиум для народа». Непонятно, но раз Колька говорит…
А ссыпка — это огромный двор, куда все время въезжают гремучие подводы, груженные семечками для маслобойки.
Но и у бабушки для меня новость. Оказывается, завтра пасха.
Это праздник такой, когда Христос будто бы воскрес.
И вот наступает вечер, дома никого нет, мы одни. Я весь с бабушкой сейчас, тихий и послушный ее внук. И ее строгий бог на иконе высоко в углу, который всегда, подняв два пальца, велит мне: «Володька, не шали! Володька, не озоруй!» — смотрит сейчас не сердито, а два пальца поднял просто чтобы я про него сейчас бабушке ничего не говорил. Ну, что его нету…
И я, маленький двурушник, больше не настаиваю на истине.
Я верчусь возле бабушки и замираю, когда она разливает кипяток в плошки и высыпает туда из пакетиков разноцветные порошки. Бабушка дает мне размешать порошки чайной серебряной ложкой. Разведенные горячие краски пахнут, как чернила в чернильницах папиного письменного прибора.