Осложнилось дело и у завода. Штурмуя 2-ю роту, враги намеревались захватить курганчик сержанта Родичева, чтобы с этого холмика взять под обстрел овражек до самой Волги и под прикрытием огня пройти к берегу реки, соединиться с прорвавшейся туда своей группой.
В утренней мгле Родичев уловил подозрительные шорохи в стороне Госбанка. Напрягая зрение, он метрах в двадцати от своего блиндажа увидел, как поднялась и в тот же миг исчезла человеческая фигура. Тревожно заныло сердце.
Сержант стал еще более чутко прислушиваться к каждому звуку, пристальнее всматриваться в притаившийся рассвет. Он увидел, что его блиндаж окружают. «Еще секунда — и гитлеровцы займут ход сообщения с оврагом», — быстро сообразил он. Тотчас же созрело решение.
— По первому моему выстрелу открывайте огонь из пулемета, — приказал сержант первому номеру расчета, сам же с двумя пулеметчиками выскочил из блиндажа, ударил по врагам из автомата. Со всех сторон гитлеровцы дали ответный огонь, ранили одного из бойцов.
Завязалась яростная схватка. Бой длился ни много ни мало — больше восьми часов.
Во второй половине дня, когда Поленица отбил последнюю атаку у стены завода, он с несколькими бойцами поспешил к Родичеву. Там уже все номера расчета были ранены. Некоторые по два раза. Сам же Николай — трижды. Но никто из них и не думал уйти с позиции. Оказав медицинскую помощь сержанту, политрук приказал немедленно покинуть место боя.
У Родичева на глазах сверкнули слезы. Он заволновался:
— Разрешите мне, товарищ политрук, на сей раз не выполнить ваше приказание. Я останусь здесь и буду драться, пока жив…
Он так и не ушел с поля боя, пока гитлеровцы не были отброшены на исходное положение.
И КИНОКАМЕРА «СТРЕЛЯЕТ»
Вечером того же дня я подробно описал бой в донесении и отправил его в политотдел дивизии.
Утром звонок. Говорил Марченко:
— Политотдел направил к вам кинооператора. Постарайтесь создать ему все условия для съемки героев вчерашнего боя. При этом обеспечьте полную безопасность, а то он еще новичок на фронте.
— Когда он вышел? — спросил я.
— Часов в шесть утра. Скоро должен быть.
— Все будет сделано, товарищ «седьмой», — ответил я. Положил трубку, и вдруг слышу:
— Разрешите войти?
Я обернулся. В проходе в блиндаж стоял худощавый, невысокого роста, молодой человек в штатском.
— Фронтовой кинооператор Валентин Иванович Орлянкин, — представился он. Изложив цель своего прихода, спросил: — Не могли бы вы, товарищ комиссар, выделить мне сейчас человека, который проводит меня к сержанту Родичеву?
— Не могу…
Орлянкин опустил глаза, пожал плечами и скорее себе, чем мне, бросил:
— А как же мне быть?
— Сначала позавтракать, помыться в нашей бане, получить обмундирование, а потом уже браться за дело. Нельзя же на передовой быть в штатском. К тому же и не по сезону ваша одежда.
— Это верно, — добродушно согласился Валентин, оглядывая свой старенький костюм. И в то же время, вероятно, подумал: «Шутит комиссар. Какая может быть баня в этих руинах?».
— Паша!
— Слушаю, товарищ комиссар, — отозвался писарь.
— Накормите гостя, сведите в баню и передайте распоряжение хозяйственникам полностью обмундировать его.
— Слушаюсь, товарищ комиссар! Пошли, товарищ Орлов.
— Не Орлов я, а Орлянкин, Валентин Иванович, — поправил Гусева кинооператор.
— Виноват, ослышался. Пошли в другой блиндаж, это рядом. У нас там есть гороховый суп и немного шрапнели.
— Шрапнели? — усмехнулся кинооператор.
— Да, это так называют у нас перловую кашу.
Позавтракав, Гусев и Орлянкин спустились к берегу, под кручу, подошли к нише, занавешенной серым немецким одеялом.
— Вот это и есть наша баня, — пояснил Гусев, приподнимая одеяло. Они вошли в подземелье, освещаемое все теми же коптилками из гильзы.
В бане балагур Гусев, как искусный экскурсовод, стал рассказывать:
— Это сооружение построено в конце сентября 1942 года по проекту нашего командования и состоит из трех отделений: предбанника, в котором мы находимся, банного зала и душегубки, то есть помещения для уничтожения насекомых с помощью высокой температуры.
А теперь, Валентин Иванович, раздевайтесь, мойтесь. А я подброшу вот это вещество в топку.
— А что это за вещество? — поинтересовался Орлянкин.
— Обыкновенный тол, которым взрывают мосты.
— Как тол?
— Не волнуйтесь, Валентин Иванович. У нас он не взрывается, а горит и выделяет много килокалорий. Как раз то, что нам нужно.
При этом Гусев бросил несколько небольших серых кусочков взрывчатки в топку.
Кинооператор с любопытством посмотрел, как они загорелись.
Подобрать одежду по росту кинооператора оказалось делом нелегким. При штабе батальона было всего с десяток комплектов обмундирования, и только больших размеров. Валентин перебрал все и остановился на последнем.
— Ну, как я выгляжу, товарищ комиссар? — задорно подняв голову, спросил Валентин.
В непомерно большой шинели и такой же шапке, он показался мне мальчиком в одежде с чужого, взрослого плеча.
— Гвардеец хоть куда! — подбодрил я его.
Вторую половину дня Орлянкин провел у Родичева. Вечером он вернулся уставший, но довольный.
— Как успехи? Было что снять? — поинтересовался я.
— Еще бы! Сколько вы их там навалили, этих фрицев!
— Поди уже целый фильм сняли? — сказал замкомбата.
— Фильм, не фильм, а метров пятьдесят полезных будет.
— А что значит эти пятьдесят полезных метров?
— Это значит, что зрители будут смотреть на экране эту пленку около минуты, — пояснил кинооператор.
— Хо, хо! Полдня снимать, а около минуты смотреть! — удивился Плетухин.
— Прыткий вы, товарищ замкомбата, — улыбнулся Орлянкин.
— Да что ты пристал к нему? Человек первый день на передовой, устал, — заметил комбат своему заместителю.
Плетухин заметно смутился и умолк.
Поужинав и пользуясь временным затишьем между боями, мы улеглись спать в штабном блиндаже. Быстро уснули. Уже за полночь кто-то обнаружил, что кинооператора нет. Мы обшарили все вокруг штаба и на берегу реки, но так и не нашли его.
…Ранним утром следующего дня нас взбудоражила вражеская артиллерия. Она яростно гвоздила один из домов, занятых нашими бойцами.
— Что там происходит? — спросил я по телефону политрука 1-й роты Ивана Андреевича Пчелкина.
— Ночью занесло кинооператора на пятый этаж одного из наших домов. Там этот киношник установил красное знамя.
— Знамя? А сам он где находится?
— Да там же где-то лазит, черт его забери. Вот и садят туда немцы из пушек, как очумелые…
Артиллерийский огонь был страшный, но как ни старались фашисты, а сбить знамя им не удалось. Набесновавшись досыта, они, наконец, прекратили огонь, и мы увидели, как по маршевой лестнице стремительно стали спускаться два человека. Один из них был Орлянкин. Прижимая к себе кинокамеру, он не прыгал, а летел по ступенькам.
Вот они на третьем этаже. Гитлеровцы заметили и опять открыли по ним огонь. Снова дом заволокло пылью и дымом.
На сей раз вражеские артиллеристы свирепствовали так, что вскоре поперечные стены дома начали светиться насквозь. Конечно, трудно было поверить тому, чтобы там уцелели герои.
Но вот прекратился обстрел. И тут же в доме раздалось: «Ура!»
— Что там? Уж не штурмуют ли фрицы дом? — тревожно воскликнул комбат Харитонов и начал звонить в роту.
— Все в порядке, это пулеметчики приветствовали кинооператора. Он в полном благополучии спустился на нижний этаж! — сообщил Пчелкин.
В штаб Орлянкин явился поздно вечером и до предела возбужденный. Сокрушаясь, он все время чертыхался.
— Что с вами, Валентин Иванович? — участливо спросил я.
— Да как же, товарищ комиссар? В жизни не было, чтобы меня подвела кинокамера. А тут надо же ей, проклятой, в такой момент испортиться, — ответил Орлянкин, копаясь при тусклом свете коптилки в своем стареньком «Аймо».